Марк Аврелий. Золотые сумерки - Михаил Ишков

Пол в обширном, вытянутом в длину вестибюле представлял собой изумительно воссозданную морскую глубину, в которой там и тут плавали рыбы и всякие другие водные чудища. Сходство было настолько ошеломляющим, что у любого посетителя, кроме разве что самого грубого и неразвитого вольноотпущенника, возникало ощущение, будто он сейчас бухнется в этот водоем и достанется на съедение гигантской акуле, разинувшей пасть и пялящей в его сторону маленькие красные глазки. На противоположном входе гостям грозил колоссальных размеров осьминог. Сколько их было чужедальних правителей, приглашенных в Рим и хватавшихся за сердце при виде этого навострившего щупальца чудовища! Некоторые без чувств оседали на пол, как это случилось с парфянским царем, прибывшим к Антонину Пию оспаривать корону у своего брата.

Марк вздохнул — подобных ловушек, ошеломляющих нелепостей и сюрпризов в доме Тиберия было множество.

За всеми не уследишь!

Он вышел во внутренний дворцовый садик, присел на каменную скамью, на которой любил погреться на солнышке умирающий Антонин Пий. Припомнил первые дни, когда его молодого, полного сил, надежд и фантазий, поместили в эту роскошную и обильную на подвохи темницу. Огляделся, перебрал взглядом статуи, густо заполнявшие край крыши. Изваяния изображали добродетели, а также римские доблести — «мужество», «непреклонность», «простоту». Доблестей было множество, их хватило, чтобы полностью заполнить карниз. Все они внимательно наблюдали за каждым, кто появлялся в императорском дворике.

Марк с трудом вживался в это место, усилиями воли подавлял неразумные страсти, и, прежде всего, теснящую скорбь и неясный страх, всегда одолевавшие его в этих стенах.

На правах цезаря, то есть наследника престола, он провел здесь двадцать три года и за все это время только две ночи провел вне дворца. Следующие десять лет жил здесь в качестве полноправного августа, принцепса Римской республики, в эти годы вел себя вольнее — отлучался в походы, в инспекционные поездки по Италии, на отдых в загородные виллы. Его дворцовые апартаменты располагались в левом, если смотреть от Капитолия, крыле.

Глянул в ту сторону, и тот же миг прихлынуло былое.

Все сразу.

Сначала вспомнилось его первое детское имя — Марк Анний Катилий Север. После смерти отца пришлось сменить его на Марка Анния Вера. Когда же умер император Адриан и Антонин Пий усыновил юношу, его стали называть Марком Элием Аврелием Вером.

Следующим наплывом припомнилось переселение из дома родного деда, находившегося неподалеку от Латеранского дворца, во дворец Тиберия — торжественная процессия по городу, сопровождающие юного цезаря ликторы, глашатаи, император Антонин Пий, встретивший его на ступенях портика, поддержавший его, разрешивший обращаться к нему с любым вопросом. В тот день была зачеркнута прежняя — частная — страница его биографии и началась новая — общественная, императорская.

Если бы не Адриан, разумнейший на просторах ойкумены человек, если бы не приемный отец, благороднейший их благороднейших Антонин, он вряд ли справился бы с взгроможденным на его плечи бременем. Помог и Диогнет — подсказал, как смирить бушевавшие в душе страсти, в каких глубинах искать согласие с собой.

Более всего в превращении его из отпрыска пусть и родовитого, но рядового римского патриция, в наследника престола, Марка Аврелия угнетала полная невозможность отказаться от власти. В том его убедил Адриан. Подобный безумный поступок, объяснил государь, покроет тебя позором. Тебя обвинят в пренебрежении заветами предков, в дерзком своеволии. И ради чего? Ради частной жизни, ради книг и свитков? Чернь не поймет, состоятельная и образованная часть общества осудит. Но это, так сказать, лицевая сторона монеты.

Теперь давай повернем ее другой стороной. Взглянем со стороны реверса, с практической, так сказать, точки зрения, ведь ты, Марк, улыбнулся Адриан, никогда не пренебрегал подобным взглядом на вещи. Отказ от власти в Риме следует отнести к разновидности безумия. Рано или поздно этот поступок обернется потерей состояния, а потом и жизни. Будущий император, какие бы меры предосторожности я или ты не предпринимал, непременно постарается избавиться от племянника Антонина Пия, как самого законного претендента на курульное кресло принцепса.

Так что выбирай.

Доводы были неопровержимы. Марк Аврелий потом не раз удивлялся — его лишили свободы и пометили в темницу самым странным, неожиданным и благородным образом.

Как‑то при встрече Диогнет, оценив смуту, которую в ту пору переживал его ученик, предложил юному Марку поразмышлять над тем, сколько жизней проживает каждый из нас в течение отведенных ему судьбою лет?

— Вот хотя бы ты, Марк, — напомнил грек. — За неполные семнадцать годков ты уже три раза менял имена. Выходит, каждый раз в твоей оболочке поселяется какое‑то новое, чуждое тебе, прежнему, существо. Вспомни, сколько раз ты давал обет начать новую жизнь, то есть опять же в каком‑то смысле расстаться с собой прежним, и заняться, например, изучением философии, юриспруденции, отправиться в армию. Это же можно сказать о каждом живущем на земле. Тот намерен с завтрашнего дня заняться делами, другой бросить пить, третий шляться по девкам…

Они встретились в мае, чудесную, лучшую в Риме пору. Встретились на вилле Марка в Пренесте. Диогнет постарел, но был все также длинен, тощ, мудр и проницателен, седая бороденка поредела. На плечах все тот же ношенный — переношенный плащ, под ним старенькая, но всегда чистая туника — Диогнет не терпел нерях. Одним словом, истинный философ, полностью овладевший апатейей. Его не тревожили страсти, мысли о богах, устройстве мира, не волновало надлежащее, безразличное. В те дни он представлялся ходячей добродетелью, живым воплощением Сократа или Эпиктета. С той же охотой, что и Эпиктет, он помогал неразумным людям, донимавшим его просьбами, жалобами, исповедями. К нему шли за советом как к Демонакту, слушали как Диона Хризостома 6.

Прилегли на холме. Феодот притащил подстилки, сам примостился рядом.

— Ведь как, Марк, бывает, — продолжил рассказ Диогнет, тщательно разглядывая былинку — одну из многих, густо покрывших склон холма. — Порой отлично знаешь, что ни к чему тебе флейта, но как приятно тешить себя надеждой, что нет в мире такой силы, которая могла бы запретить научиться играть на ней. С другой стороны, стоит только человеку ощутить наличие подобной силы, и он начинает стенать, вопить, как оглашенный, грозить богам. Не в этом ли суть человека — чувствовать себя вольной птицей? Быть вправе совершить любую дерзость или нелепость, решиться на подвиг или на преступление. Лучше, конечно, отдаться добродетели, жить согласно природе, на то человеку и разум дан, но это может быть только твой выбор. Исключительно твой личный выбор. Однако известно даже ребенку, что в нашу жизнь постоянно вмешиваются случайности, назовем ли мы их ударами судьбы, удачами или неудачами. Эти же случайности — а если точнее, препятствия новизны, — и обращают человека в новое качество, заставляют менять кожу. Как приятно тешить себя надеждой, что в наших силах что‑то изменить в жизни, и даже если разумом мы понимаем, что эти надежды вряд ли осуществимы, сама мысль о праве на выбор дает нам силы жить. Какое счастье чувствовать, что вчера ты был одним, а завтра станешь другим! Конечно, разумом мы догадываемся, что наш путь предопределен, и надежда что‑то изменить в жизни — светлая, но трудная мечта. Однако попробуй лишить человека этой надежды… 7

По этой причине ты и страдаешь. Теперь ты — цезарь, олицетворение власти. Тебя угнетает, что ты всегда будешь цезарем и умрешь цезарем. Никакое иное поприще для тебя уже невозможно. Согласен, это трудно, это невыносимо. Соглашусь и с тем, что это худшая форма рабства, какую могут выдумать боги. Соглашусь также, что как человек добросовестный, исполненный чувства долга ты не можешь отказаться. Обстоятельства не оставили тебе выбора, уход из жизни тоже не выход, а покорство страху. Что же следует предпринять, чтобы вырваться на свободу? Только не вздумай впасть в отчаяние и тем более смириться с пагубными страстями. Вот о чем задумайся на досуге.

— Я уж сколько думал — передумал! — пожаловался Марк.

Диогнет ответил не сразу, сначала расправил соцветие, доверил былинку пчеле, собирающий мед. Та благодарно зажужжала и уселась на бутон, закопалась в нем. На солнышко набежала небольшая тучка, солнышко зевнуло и вновь разбросало лучи по окрестностям. Ветерок шевельнул траву, и пчела отлетела от цветка.

Было хорошо.

Ох, как хорошо было вокруг!

Наконец Диогнет сел, попросил у Феодота холодной воды. Тот налил воду в чашу, подал. Старик напился, обтер ладонью губы, продолжил.