Ежов. Биография - Алексей Павлюков

Одной из первейших задач, входивших в план заговора, была задача открыть дорогу Троцкому для возможно более триумфального возвращения в СССР… Было бы неверно, если бы я не признал, что личная роль Троцкого во всех преступлениях троцкистско-зиновьевского центра была еще большей, чем моя, что директивы Троцкого из-за границы имели для объединенного центра решающее значение, что главнейшим из главных руководителей всех наших преступлений, всего заговора был Троцкий»{190}.

Сохранить собственную жизнь Каменев и Зиновьев, возможно, уже и не надеялись, да и жизнью то, что с ними происходило, назвать было уже трудно, но, пойдя на сделку со Сталиным и согласившись подтвердить приписываемые им преступления, оба соратника Ленина, вероятно, рассчитывали хотя бы отвести удар от своих семей (у Зиновьева был сын, у Каменева — двое).

На заключительном этапе следствия в число потенциальных жертв попали практически все видные деятели партии, входившие в прошлом в те или иные оппозиционные Сталину группировки. «Выяснилось», в частности, что бывшие троцкисты Ю. Л. Пятаков, К. Б. Радек и Л. П. Серебряков вместе с бывшим зиновьевцем Г. Я. Сокольниковым, занимавшие до последнего времени ответственные посты в хозяйственной и партийной структурах, представляют собой строго законспирированный запасной центр троцкистско-зиновьевского блока, который должен вступить в действие в случае провала основного центра и ареста его участников.

Что же касается правых, с которыми заговорщики будто бы контактировали через М. П. Томского, то они, по словам некоторых подследственных, рассматривались лидерами троцкистско-зиновьевского блока как естественные союзники, которые, не примыкая формально к блоку, координировали с ним свои действия, поскольку тоже якобы планировали насильственное устранение существующего руководства и даже создали с этой целью собственные боевые группы.

Дело «Троцкистско-зиновьевского объединенного террористического центра» рассматривалось Военной коллегией Верховного Суда СССР 19–24 августа 1936 г. Октябрьский зал Дома Союзов в Москве вместил примерно полторы сотни советских граждан (главным образом, работников НКВД) и около 30 иностранных журналистов и дипломатов. Предъявленные обвинения признали почти все подсудимые, за исключением И. Н. Смирнова и Э. С. Гольцмана, которые, как и на предварительном следствии, продолжали отрицать какую-либо свою причастность к террористической деятельности, хотя и готовы были подтвердить участие в работе троцкистской организации, встречи за границей с сыном Троцкого Львом Седовым и самим Троцким (Гольцман). «Животная трусость» — так охарактеризовал такое их поведение выступавший на процессе в качестве государственного обвинителя А. Я. Вышинский.

20 августа 1936 г. в телеграмме, направленной отдыхающему в Сочи Сталину (туда он уехал за несколько дней до начала процесса), Ежов и Каганович сообщали, что все идет нормально, подсудимые признают себя виновными и что особое впечатление на иностранных корреспондентов, которые называют в своих телеграммах домой эти сведения сенсационными, произвели показания о существовании запасного центра организации в лице Радека, Сокольникова, Серебрякова и Пятакова, а также прозвучавшие упоминания о связи троцкистско-зиновьевского центра с правыми и о наличии у последних собственных террористических групп, о которых было известно Рыкову, Томскому и Бухарину.

23 августа продолжавшиеся пять дней судебные слушания завершились, и ранним утром 24 августа был объявлен приговор, в соответствии с которым все обвиняемые были приговорены к расстрелу.

В целом процесс прошел вполне успешно и достиг намеченных целей. Конечно, много было всяких мелких нестыковок, но на них мало кто обратил внимание, кроме, конечно же, Троцкого, который впоследствии подробно разобрал подтасовки и нелепости состоявшегося суда в своей статье «Московский процесс — процесс над Октябрем», помещенной в издаваемом им журнале «Бюллетень оппозиции».

«Десятки террористов, — писал Троцкий, — в течение многих месяцев разговаривали о терроре, ездили на террористические свидания, устраивали террористические совещания и т. д. и т. д. Они направо и налево рассказывали об этом, все их друзья и приятели знали, что они готовят убийство Кирова, не знало об этом… одно лишь ГПУ… Кажется, что дело происходит на Луне, а не в СССР, насквозь пронизанном сетью всесильного ГПУ»{191}.

Еще одна нелепость, на которую, конечно же, обратил внимание Троцкий, это решение «заговорщиков» убить сначала Кирова, а уж потом, если получится, Сталина, ведь избранная тактика не только не приближала их к власти, ради которой все, вроде бы, и делалось, но, напротив, сразу же приводила к разгрому всей «организации».

Впечатление от процесса также подпортила небольшая техническая накладка, обнаружившаяся через неделю после его окончания. Связана она была с показаниями Э. С. Гольцмана, который, выступая в суде, сообщил, что в ноябре 1932 г., приехав в Копенгаген, он, как было заранее условлено, встретился в гостинице «Бристоль» с Львом Седовым, после чего направился вместе с ним на свидание с Троцким, где получил указания о необходимости убийства Сталина (этот эпизод был одним из пунктов обвинения Троцкого). Однако 1 сентября 1936 года в датской газете «Сосиаль-демократен», органе правящей партии, появилось сообщение, перепечатанное потом многими европейскими газетами, согласно которому гостиница «Бристоль», где якобы договаривались встретиться и встретились перед поездкой к Троцкому Гольцман и Лев Седов, была снесена еще в 1917 году.

Глава 16

Телеграмма Сталина

19 августа 1936 г., в день открытия процесса по делу «троцкистско-зиновьевского объединенного террористического центра», в «Правде» под заголовком «Великий гнев великого народа» была помещена статья, в которой, в частности, говорилось:

«…Почти всех главарей троцкистско-зиновьевской шайки выявили славные воспитанники Феликса Дзержинского, неутомимые стражи социалистической революции. Но еще не все троцкистские людишки обнаружены, не все нити их гнусной работы оборваны. Задача, стоящая сейчас перед всеми партийными организациями, перед каждым большевиком, перед каждым советским гражданином, — научиться распознавать троцкистско-зиновьевскую гадину, какое бы обличие она ни принимала, научиться вытаскивать на свет гадину, в какой бы глубокой норе она ни пряталась».

И действительно, как выяснилось в первые же дни процесса, кое в каких норах кое-какие гадины еще прятались, и, как только имена этих гадин были на суде оглашены, их тут же начали из нор извлекать. Вечером 21 августа прокурор СССР Вышинский объявил, что накануне им отдано распоряжение о начале расследования причастности Томского, Рыкова, Бухарина, Угланова, Радека и Пятакова к контрреволюционной деятельности «троцкистско-зиновьевского блока» и о привлечении к уголовной ответственности Серебрякова и Сокольникова[42].

22 августа, прочитав в «Правде» заявление Вышинского, на своей даче в подмосковном поселке Болшево застрелился М. П. Томский. В оставленном предсмертном письме на имя Сталина Томский заверял вождя в своей непричастности к преступлениям лидеров троцкистско-зиновьевского блока, каялся в допущенных им в прошлом политических ошибках, извинялся за резкие высказывания, которые позволил себе в одной из их бесед в 1928 г., а в конце сделал приписку: «Если ты захочешь узнать, кто те люди, которые толкали меня на путь правой оппозиции в мае 1928 г., — спроси мою жену лично, только тогда она их назовет»{192}.

Расследовавший самоубийство Томского начальник Секретно-политического отдела ГУГБ НКВД Г. А. Молчанов попытался выяснить у жены Томского, о ком идет речь в его письме, но получил отказ. Оставшийся в Москве за Сталина Каганович поручил Ежову съездить в Болшево, разобраться в обстоятельствах смерти Томского, наметить порядок похорон, а заодно побеседовать с вдовой — возможно, она скажет, на кого намекал Томский в своем предсмертном послании.

Ежов с задачей справился. В результате продолжительной беседы ему удалось выяснить, что речь в письме шла о Ягоде. По словам Томского, которые он просил довести до сведения Сталина, в конце 20-х гг. Ягода был очень близок к лидерам правой оппозиции, регулярно поставлял им материалы о положении в ЦК и всячески подталкивал на борьбу с руководством партии.

Наверное, какая-то доля истины во всем этом была, но, по-видимому, Томский намеренно сгустил краски, рассчитывая таким образом поквитаться с Ягодой, которого он, вероятно, считал виновным в предвзятом ведении следствия и получении от арестованных вымышленных показаний о нем и других руководителях бывшей правой оппозиции.