Принцип карате - Данил Корецкий

«Посмотрим еще, кто кого проучит!» — думал Кулаков, разглядывая в зеркале отекшие глаза — единственную выглядывающую из обильной растительности часть лица.

Он считал себя сильнее и одареннее бывших наставников и, как все недалекие люди, отрываясь от реальности, завышал свои возможности.

— А с тобой особо поквитаюсь! — грозно обратился он к воображаемому Колпакову, трогая свернутый нос.

Колпаков вышел на улицу, зябко поежился, запахнул воротник и направился к машине.

— Геннадий Валентинович! — услышал он за спиной знакомый голос и, обернувшись, увидел Писаревского, озабоченно трусившего следом с большой кожаной папкой, прижатой к округлому животу.

— Опаздываю, подбросишь до института? Только из командировки, сегодня отчет на совете… Да и вообще уйма дел…

Жалобно посетовав, толстяк облегченно ввалился на сиденье, машина просела.

— Как съездил?

Колпаков рассказал.

— Вот видишь, все, как я говорил!

— Возникли сложности с научным руководителем…

— Какие? — Взгляд неуклюжего толстяка стал напряженным и цепким, сразу стало видно, что он не такой беспомощный и добродушный, каким умеет казаться. — Ясно! — Писаревский ловил мысль собеседника на лету, мгновенно вычленяя главное. — Значит, так: панику отставить. Тебе надлежит сделать нижеследующее… — Просительные нотки сменились командирской интонацией. — Переговоришь с Дроновым, скажешь, что тебя оклеветали. Будь убедителен, смотри в глаза, он мягкий старикан, отойдет. Если же… Вряд ли, но не исключено, он станет в позу, тут его бульдозером не сдвинешь, тогда пойдем по другому пути: подключим инстанции… Накануне защиты отказаться от научного руководства! И на каком основании? Подлого анонимного звонка! Нет, товарищи, понять такую позицию просто невозможно, а поддержать — тем более!

Хотя в машине они были вдвоем, Писаревский по привычке говорил свистящим шепотом, а последние фразы исполнил с надрывом, как добросовестный суфлер в кульминационной сцене какой-нибудь трагедии.

— Не получится с инстанциями, задействуем ректора…

— Вы потеряли чувство меры, — хмуро перебил Колпаков. Принципиальность и рассудительность ректора вошли в поговорку, заставить его поступать вопреки убеждениям было совершенно невозможно.

— Думаешь? — неприятно засмеялся Писаревский. — Разве я тебя хоть в чем-то обманул?

Пожалуй, нет. Его фальшивки на вид всегда казались подлинными. Их истинную цену знал только сам толстяк и тот, кто пользовался его услугами. По правилам игры обе стороны принимали ложь за правду.

— То-то! — назидательно продолжил Писаревский, по-своему истолковав молчание собеседника. — Ректор железный мужик, но… С приемным сыном отношения дьявольски сложные, парень считает, что отчим его не любит, конфликтует, мать разрывается между ними, плачет… Ад кромешный! Он не знает, как угодить мальчишке. — Писаревский выдержал паузу. — А мальчишка — твой ученик, без памяти влюбленный в своего сенсея! — Писаревский снисходительно улыбнулся. — Откажет ли он неродному сыну в единственной пустяковой просьбе — помочь любимому тренеру?

Смысл сказанного дошел до Колпакова внезапно. Вот стервятник!

Он затормозил, перегнувшись вправо и больно вдавив брюхо Писаревского, открыл дверцу пассажира.

— Выходите, приехали!

— Что? Действительно… А я увлекся… Ты в институт не зайдешь, едешь прямо? Ну, пока, спасибо, что довез.

Драматический жест обернулся фарсом: машина стояла у бокового входа в институт.

Колпаков рванул ручку скорости, и машина с ревом вылетела на центральный проспект.

«Надо было догнать его, дать пинка напоследок… Вот сволочь! Так влезть в сложности чужой семьи, найти болевые точки, чтобы в случае необходимости сыграть на них… А приручил Лыкова моими руками. Думает, что я с ним заодно!»

— Стервятник! — вслух сказал он.

«А разве не так? — мысль обожгла, прежде чем он успел ее додумать. — Разве ты. Гена, не заодно с Писаревским, его вальяжным приятелем и прочей нечистью?»

Он вдруг с болезненной ясностью представил, что незаметно для самого себя отошел от старых друзей: Зимина не видел целую вечность, с Окладовым в последнее время как-то не о чем говорить. Гончаров превратился в сугубо официальную фигуру — заведующий кафедрой, не больше. Умер Рогов, считавший его когда-то младшим братишкой.

Исчезли точки соприкосновения интересов с Колодиным, Савчуком, отдалился от Ильи Михайловича Дронова, да что там — от родной матери уехал будто не в другой район, а на противоположную часть земного шара!

Колпаков свернул за угол, миновал маленький заброшенный стадион, по инерции прокатился сквозь проходной двор и заглушил мотор на аккуратном асфальтовом пятачке, примыкающем к тыльной стороне Зеленого парка.

Заперев машину, он быстро прошел к небольшой калитке в старинной чугунной ограде, спрыгнул с низкой каменной лестнички и размашисто зашагал по неуютной, продуваемой ветром пустой аллее. Спортивная фигура и быстрые движения создавали впечатление направленной целеустремленности, и две по-зимнему одетые старушки, секретничающие на лавочке у подъезда, решили, что молодой человек спешит на свидание.

Это было верно лишь отчасти: Колпакова никто не ждал, он шел на свидание с самим собой. Почему желание побыть в одиночестве привело его именно сюда. Колпаков вряд ли смог бы объяснить: какие-то глубокие, запрятанные в подсознании мотивы предпочли многочисленным тихим и безлюдным местечкам родного города бывший «штат Техас».

Он шел к месту, где когда-то находился зловещий пустырь, и возвращался в прошлое. Разве можно было тогда предположить, что грубый и довольно примитивный Гришка станет на определенное время его близким приятелем?

Кулаков тоже думал о Габаеве. Он проводил день как обычно: сидел с несколькими молокососами из своей свиты в полутемном, до тошноты прокуренном баре, слушал тяжелый рок, предупредительно поставленный знакомым барменом для уважаемого гостя, и потягивал через соломинку коктейль, все дорогостоящие компоненты которого были заменены суррогатами — тут бармен был последователен и ни для кого не делал исключений.

— А дальше что? — нетерпеливо заглядывали ему в лицо едва достигшие совершеннолетия поклонники.

— Дальше? — равнодушно переспросил Кулаков, подогревая интерес. — Дерзкий ученик избил старика руками и ногами и был очень горд: сам он получил только один слабый удар в область сердца, а старик остался неподвижно лежать на земле. Но когда юноша ушел, старик вскочил как ни в чем не бывало, выпрямился и живо пошел к себе домой. А парень начал чувствовать себя как-то странно: пропал аппетит, появилась бессонница. Через шесть недель он уже был при смерти.

— Неужели старик? — ахнул кто-то из слушателей.

— Точно. Жители деревни пригласили для защиты мастера карате из другого района.

— А что с парнем?

Кулаков отбросил соломинку и одним глотком допил бурое пойло.

— Раскаялся, пригласил старика, извинился. Тот его вылечил и взял в ученики, — скороговоркой закончил Кулаков и другим, властным, тоном приказал:

— Возьмите еще выпить!

Счастливые, что могут услужить, поклонники рванулись к стойке.

Кулаков довольно улыбался.

На его взгляд, жизнь складывалась неплохо. Пропахший медикаментами кабинет, привередливые, мотающие нервы и доставляющие неприятности пациенты, придирки главного врача — все это осталось в прошлом. Теперь он важная птица, кругом вертятся заискивающие «шестерки», вместо унылых урочных часов — сплошные развлечения… Есть деньги, девчонки восторженно пялятся — только мигни, юнцы хватают на лету каждое слово… Красота!

Но у истоков такого благополучия стоял бывший учитель Гришка Габаев, вспоминать о котором было неприятно. Да еще указ здорово портил настроение.

Он выпил второй стакан крепкой, дурно пахнущей жидкости.

«Ничего, приспособимся. Главное — не попадаться. Если быть умным и осторожным, можно по-прежнему жить припеваючи».

— Говорят, Максу десять лет дали.

Кулаков вздрогнул.

«Типун тебе на язык!» А вслух произнес:

— Мало ли что болтают! Лучше скажи, собрал людей на просмотр?

Витька Шнырь суетливо передвинул стакан справа налево и обратно.

— Только трех записал… Не идут — кто уже все у нас видел, кого Габаев переманил, он нарочно слухи распускает… И аппарат у нас плохой, и пленки старые, и качество…

Опять Габаев! Перехватил из-под носа приличный зал в переоборудованном подвале, грозится, отбивает клиентуру…

В темных дебрях того, что у обычного человека зовется душой, ворохнулась давно сдерживаемая злоба, слепая и опасная, требующая выхода.

«Сегодня переговорю с ним… Не послушает — пусть пеняет на себя!»

Бородач поднялся и, не обращая внимания на свиту, которой предстояло расплачиваться, пошел к выходу.