Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

Весь дом — заселен. Внизу лавки, и склады, и погреба, а над ними комнаты со входом со двора, и железная галерея окружает их в виде замкнутой буквы «мэм». И семьи, и одиночки, мужчины и женщины, живут там. Есть — люди интеллигентных профессий, а есть — без определенных занятий, но готовые делать все. Есть среди них художники и писатели, и есть среди них люди, вращающиеся в этих кругах. И живут там мастерицы шляпных дел и портнихи, руки которых заняты ремеслом, а сердца жаждут чего-то иного, сами не знают чего. Комната Ицхака была выделена из квартиры учителя, жившего с женой, детьми и племянницей, дочкой сестры его жены, про которую мы ничего не знаем, так как он следит, чтобы никто не имел с ней дела, кроме него. У комнаты Ицхака есть отдельный вход. Отдельный вход… — есть в нем и преимущество, и недостаток. Преимущество в том, что жилец не зависит от других жильцов, приходит, когда хочет, и уходит, когда хочет, и нет у него никаких дел с соседями. Но оттого, что нет у жильца никаких дел с соседями, он будет одинок, в особенности если он не художник и не писатель. На Ицхака, простого маляра, соседи не обращали внимания и не старались с ним познакомиться, тем более что он был — из Галиции, а они — из России. И он тоже не спешил сблизиться с ними. Эта комната, как и все другие съемные комнаты в Иерусалиме, была пустая, не было в ней ничего, только четыре стены, и потолок, и пол, и дверь, и окно. Так как не привез Ицхак с собой из Яффы ничего, кроме постели и личных вещей, должен был он купить себе кровать, без которой нет комнаты. Итак, пошел он в город покупать себе кровать.

День пылал как печь, и солнце кипятило весь мир, и весь мир — желтый и сухой, как этот воздух, стоящий между небом и землей, и как эта пыль, липнущая к телу человека, и садящаяся на его глаза, и забивающая ему уши, так что он ничего не видит и не слышит, только какое-то едва слышное жужжание, иссушающее душу и навевающее скуку. С каждым шагом силы его тают, и тело теряет влагу, и язык — как глина. Только одни ноги его еще как-то тащатся. Итак, потащили его ноги, пока не привели в Меа-Шеарим.

Подобно городу в городе раскинулся Меа-Шеарим внутри Иерусалима. Нет там ни цитаделей, ни дворцов, ни парков, ни садов — и ничего иного, приятного глазу. Но тем не менее достоин Меа-Шеарим благодарности, ведь если бы не этот район, теснились бы мы между стен и не нашли бы себе крова ни мы, ни наши дети. Когда стало ясно, что сыны Исраэля прибывают изо всех стран, а сыны Ишмаэля[45] вздувают из года в год цены на жилье, собрались сто влиятельных жителей Иерусалима и создали кооператив с целью постройки для себя домов за стеной. Купили себе в долине огромный, просторный участок земли в тридцать тысяч футов. Вырыли колодцы, построили дома, построили синагоги и бейт мидраши, хедеры и ешивы, баню и магазины — все, что необходимо еврею для тела и для души. Вначале хотели они посеять пшеницу и насадить деревья, приносящие этроги[46]; чтобы человек мог собрать со своего поля пшеницу, и изготовить себе мацу, и сорвать себе свой этрог; однако в Иерусалиме — особая святость, не разбивают в нем садов и плантаций и не сеют и не пашут из-за зловония, ведь засеянные поля нуждаются в навозе, а от навоза поднимается зловоние. Посовещались люди друг с другом и не стали ни сеять, ни сажать.

Одиноким бобылем стоял квартал этот, Меа-Шеарим, в пустыне Иерусалима. От Яффских ворот и до Меа-Шеарим не было ни одного дома, кроме семи домов в Нахалат-Шиве и зданий на Русском подворье. Десять домов было построено в Меа-Шеарим поначалу — комната и прихожая для всей семьи. И всю ночь горела свеча в каждом доме — из страха перед разбойниками и грабителями, и один из членов семьи не спал всю ночь и учил Тору, ведь Тора защищает и спасает. Через несколько лет пришли сюда остальные члены кооператива и построили себе дома. Стал квартал Меа-Шеарим многолюдным. И вокруг него тоже стали подниматься дома, и казалось, что растворится он в Иерусалиме. Но он остался сам по себе и не смешался с соседями. И теперь все еще стоит городом внутри города.

Желтая тоска была разлита в тот день над кварталом, и даже голос Торы, громкий во все дни, был измученным и слабым. Узенькие улицы, настолько узкие, что только один нагруженный верблюд может пройти там, стояли без малейшего дуновения ветерка; и каждый дом прижимался к своему соседу; ведь когда строили Меа-Шеарим, не знали, какой ширины проложить улицы, тогда вспомнили Мишну, раздел, где говорится о верблюде, нагруженном хлопком и проходящем по улице, пошли и наняли верблюда, и нагрузили его хлопком, и измерили ширину занимаемого им пространства. А дома строили стена к стене, дом к дому, чтобы использовать обе стороны стены — справа и слева. А тот, к кому был милостив Всевышний, добавлял себе спустя годы мансарду или балкон для сукки.

Ицхак вошел в ворота напротив домов Натана. Дома эти окружены железными столбами, не позволяющими повозкам заезжать внутрь, и выходит, что дома как бы стоят в клетке. Два ряда лавок расположено внутри этой ограды, и лавочники сидят там перед своими витринами — одни на подогнутых под себя ногах, как сидят сефарды, другие — согнувшись, как принято у ашкеназов, а еще перед каждой лавкой внизу на земле сидит хромой или слепой, безногий или безрукий, или покрытый язвами; и перед каждым — кружка для подаяния, и мухи и комары облепляют их глаза, и солнце прожаривает их язвы, а кружки для подаяния сверкают на солнце. Ицхак, который за все время жизни в Яффе не видел нищего с протянутой рукой, смотрел на них в замешательстве. Как только понял, что им надо, заторопился подать этому грош и этому грош, пока не раздал милостыню всем.

Плетется Ицхак мимо домов и лавок. Лавки распахнуты настежь, и у лавочников сомкнуты глаза, как у людей, мечтающих хоть немного поспать. Если бы не комары да мухи, они опустили бы головы на руки и задремали. Напротив домов и лавок сидят старые торговки возле своих шатких ставен, и их ввалившиеся губы шевелятся, как будто они молятся или жуют. Бредет Ицхак, и задела его собака. Посмотрела собака на человеческое существо: человек наткнулся на нее и не пинает ее ногами?! И посмотрел Ицхак на собаку: собака не лает на него?! Тут подошел Ицхак к лавке подержанных вещей и остановился.

Взглянул на него лавочник и спросил о чем-то. Молчал Ицхак и не отвечал ему. Сказал ему лавочник: «Уверен я был, что сефард ты и потому обратился к тебе на языке сефардов. Ты хочешь купить что-нибудь?» Тут же предложил он ему всякого рода товары: самовар для чая, и кальян для курения, и бухарские одеяния, и музыкальную шкатулку, и обручальное кольцо. Когда услышал, что тот ищет кровать, вскочил и сказал: «Купил я сегодня металлическую кровать у учителя-немца, гоя, вот она, перед тобой». Принялся он расхваливать кровать, какие у нее пружины и какой матрас, и есть у нее позолоченный шар в изголовье в виде птицы. Когда увидел лавочник, что все еще тот не торопится покупать кровать, сказал ему: «Скажу тебе еще одно, что тебе понравится. Видишь ты эту кровать? Сколько бы ты ни искал в ней, не найдешь в ней клопа, ведь она принадлежала гою, а у гоев принято следить за чистотой, как сказано в Гемаре: „Поклоняющиеся звездам следят за чистотой“».

Спросил Ицхак лавочника: «Почем ты продаешь ее?» Лавочник подумал, решил не спешить — и принялся расхваливать кровать и немцев: «Любая вещь, вышедшая из их рук, сделана прекрасно, не то что у братьев наших, сынов Исраэля, да не будем мы упомянуты вместе с гоями; ведь если делают они вещь — назавтра ты выбрасываешь ее на помойку, мы же ожидаем каждый день прихода Машиаха[47], так к чему нам беспокоиться о завтрашнем дне? Но как вещи немцев — прочные, так и они сами — жесткие и твердолобые. Если бы слышал ты, друг мой, сколько просил тот немец за эту кровать, плюнул бы ты ему в лицо. Но я — я не прошу с тебя даже половины. Все-таки ты еврей, хотя пейсы твои срезаны и борода твоя сбрита конечно же разрешенным способом, без бритвы. Вообще-то надо сказать, подобает борода еврею и даже гою, да не будем упомянуты мы вместе. Своими глазами видел я прусского короля, да удостоюсь я так увидеть царя Машиаха, и был он с густой бородой. Итак, друг мой, сколько даешь ты за кровать эту? Добавь пару бишликов, и вот она — твоя! Если ты не добавляешь два, добавь бишлик с половиной. Если не бишлик с половиной — бишлик. Или, чтобы оба мы были довольны, полбишлика. Клянусь тебе, что мне стыдно за тебя. Выглядишь, как современный человек, а торгуешься, как живущий на халуку».

Согласился Ицхак и прибавил ему. Позвал грузчика, чтобы тот доставил ему его кровать. Размотал грузчик свои веревки, и взвалил ее на плечи, и привязал ее. И несмотря на то что два дня он постился, вчера — постился за плату, а сегодня — постился из-за дурного сна, несмотря на это, пошел он сноровисто, ведь он уже приучил свои внешние органы тела не зависеть от внутренних органов; те — созданы для еды и питья, а эти — созданы, чтобы работать и поднимать тяжести. И мало того, он еще обрадовался: этой ночью видел он во сне кровать и испугался, что, может, пришло ему время умирать; теперь, когда попалась ему эта ноша, разгадал он свой сон к добру: это та самая кровать, на которую намекали ему Небеса. Пошел он за Ицхаком, пока не пришли они в его комнату и не поставили кровать между дверью и окном. Расплатился с ним Ицхак и растянулся на собственной кровати.