Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

Hoax, он же Маноах, родился на корабле по пути в Эрец Исраэль. Отец его и мать приплыли в Эрец вместе с другими беженцами из Румынии, купившими для себя участок земли в Эрец, на котором позже был построен Зихрон-Яаков. Они были уже в море, когда вышел указ, запрещающий румынским подданным ступать на землю Эрец. Мотались они в море месяц, и два, и три. Поднимались на сушу — возвращали их на судно, возвращались на судно — высаживали их на сушу. Блуждали они из порта в порт, но не давали им пристанища. Наконец, при помощи подкупов, и лести, и ходатайств, и уговоров, и соблазнительных обещаний смогли они попасть в Эрец. Прибыли они на свою землю, каменистую землю со скалами и утесами, без дорог и путей сообщения, далеко — от населенных мест. Ограбили их грабители, и писали на них доносы доносители, и забрали у них все до капли и не оставили им ничего, только кожу да кости. Сидели они среди скал, голодные, без всяких средств к существованию. Дошли до того, что перед Шавуот, праздником дарования Торы, вынуждены были заложить свиток Торы. И если бы не господин Олифант, живший в то время в Хайфе и поспешивший им на помощь, погибли бы они от голода и от тяжелых болезней. Услышал об этом Ротшильд и послал Элиягу Шаяда. Построил им Шаяд ряд небольших домиков, составил несколько проектов и уехал. Как раз в это время умер глава кооператива, на чье имя была оформлена покупка этого участка земли. Заявила Турция о своих правах на это земельное владение, так как у умершего не было наследников, а по турецким законам — если человек умер и не оставил наследников, все его имущество принадлежит государству. В конце концов, снова при помощи подкупов, и лести, и ходатайств, и уговоров, отказалось государство от своего права наследования, и осталось это владение в руках их хозяев. В тот год путешествовал Ротшильд по Эрец Исраэль и заехал к ним. Увидел, как прекрасно это место, и полюбил его. Назвал он его в честь своего отца Яакова — Зихрон-Яаков и застроил просторными каменными домами, и провел воду в каждый дом, и насадил виноградники, и посадил плодовые деревья, и высек им винодельческий погреб, и проложил им дороги и улицы, и поставил вдоль улиц фонари; и прислал к ним раввина, и резника, и кантора, и капеллу певцов, и врача, и аптекаря, и санитара; и построил больницу, и аптеку, и школы, и склад для товаров. Так превратилось нагромождение скал в населенный город, подобный прекрасным городам Европы. Тот, кто смог выжить в жестокие годы, дожил до этого доброго времени. Родители Маноаха не смогли выстоять и умерли в эти жестокие годы.

Остался Маноах круглым сиротой. Бродил он по помойкам Зихрон-Яакова подобно всем беспризорникам, уличным мальчишкам, страдающим от голода. Прислуживал погонщикам ослов и извозчикам, ухаживал за лошадьми и ослами за объедки, и за пару сношенных башмаков, и за рваные штаны. Пожалел его рабби Хаим-Дов и привез его в Иерусалим в сиротский дом Дискина[42]. Провел он там годы, но не видел следа благословения. Служила в гостинице Рабиновича из Гродно одна еврейка из Багдада, о которой пошла дурная молва, что она, мол, решила выйти замуж за самаритянина. Объединилась против нее вся ее семья и выдала ее за Маноаха. Справили ему одежду, купили феску, и стал он помогать жене в гостинице. Не нравился этой женщине ее муж, она была мужеподобная и вспыльчивая, а он — кожа да кости, тощий и жалкий. Она обижала и дразнила его, и иногда даже била его. Маноах, привычный к страданиям, не сетовал на это и не жаловался. Так прошел год, и уже все вокруг решили, что брак получился удачным. Но жена Маноаха так не думала. Пошла она к гадалке. Выпал жребий: ей — ехать верхом на морском верблюде, ему — есть колючки. И получилось так, что гадание попало в точку. Не прошло и месяца, как она отплыла на корабле в Бейрут, а ведь арабы называют корабль морским верблюдом; а Маноах ел колючки, ведь жена его перед тем, как сбежать без развода, одолжила деньги у хозяина гостиницы, и вынужден был Маноах отрабатывать долг жены. Услышал об этом Шоэль-Гиршл и заключил сделку с его хозяином, Рабиновичем из Гродно, а именно: взял Маноаха и привел к себе. И сократил его имя, хватит с него, доходяги этого, чтобы называли его Ноахом.

В продавленной феске и истрепанном платье, висящем на его теле, еле волоча ноги в заплатанных башмаках, на которые он через каждые три-четыре дня добавляет еще заплату, с утренней молитвы и до «Шма» в постели, бегает Hoax по поручениям Шоэля-Гиршла и по поручениям постояльцев гостиницы, и выполняет любые работы, которые не всякий человек способен выполнить. И бывает, что его молитва на ночь в постели и утренняя молитва следуют одна за другой, так как не хватает ему времени для сна. Из-за этого мешаются у него в голове мысли, и он говорит то, что человек в здравом уме не скажет. Говорит Hoax в глаза Шоэлю Гиршлу: «Страшно мне за реб Шоэля-Гиршла, страшно мне за него!» Говорит Шоэль-Гиршл: «Дурак! Чего тебе бояться за меня?» Говорит Hoax Шоэлю-Гиршлу: «Страшно мне: он спустится в ад. За что?! За то, что нет в его сердце милосердия ко мне, и он заставляет меня работать, как каторжного, а там, высоко в небесах, видят, видят все, что он делает мне, и есть у них еврейское сердце — и они полны милосердия к еврею». Говорит ему Шоэль-Гиршл на это в ответ: «Иди работай и не будь дураком!» Говорит Hoax: «Я иду работать, я иду работать! Если я не стану работать, он вышвырнет меня на улицу. Именно поэтому обязан я сказать ему, реб Шоэлю-Гиршлу, что страшно мне за него, страшно!» Говорит Шоэль-Гиршл: «Уже сказал ты мне». Говорит Hoax: «И что из этого следует? Ну? А!?» Отвечает ему Шоэль-Гиршл: «Следует из этого, что ты — дурак!» Сказал Hoax: «Дурак я! Дурак я! В любом случае должно быть у еврея в сердце немного жалости к еврею». Смеется Шоэль-Гиршл и говорит: «Дурак… Запрещено жалеть дурака». Говорит Hoax: «Знаю я, что реб Шоэль-Гиршл — ученый, но там, на небесах, есть ученые, которые выше, чем он, и возможно, что они не так учат!» — «Что не так учат?» — «Что запрещено пожалеть еврея». Говорит Шоэль-Гиршл: «Если бы они жалели евреев, не свалили бы на меня такого дурака, как ты. Иди, делай свое дело, Ноах!» Возвращается Hoax к своим обязанностям и размышляет про себя: сколько лет жизни дано человеку? Семьдесят лет. А такой слабый, как я, наверняка не проживет долго, да и вовсе не обязан я жить долго, и, когда я умру, пожалеют меня на небесах. В этом мире говорят: дурак… нельзя жалеть его, а в будущем мире, говорят: наоборот, есть заповедь пожалеть, и — пожалеют меня.

Как только вошел Ицхак в отель, подошел к нему хозяин, поздоровался с ним и заговорил так, будто был знаком с ним с рождения. Он расспрашивал его о многом, а в ходе беседы присматривался к нему, желая понять, что за человек его собеседник, ведь обычно такие молодые люди по приезде в Иерусалим ночуют у своих товарищей. А если нет у них друзей, идут в турецкие бани и проводят там ночь, а назавтра идут и снимают себе полкомнаты или треть комнаты. У Ицхака… не было у него в Иерусалиме никого, и не знал он про этот обычай студентов учительских семинарий и «Бецалеля», а потому нуждался в гостинице, и поскольку извозчик привез его — к Тфилинскому, пришел — к Тфилинскому.

Как только внес Ицхак свои вещи в номер — заказал себе ужин. Принесли ему застарелый кусок хлеба и яйца, поджаренные на кунжутном масле. Хотел он заглушить привкус булочками, которые дала ему Соня в дорогу. Вспомнил историю с шоколадом в поезде. Отложил и не съел их. Пошел и попросил себе стакан чаю. Выпил, и очень понравился ему чай. И действительно, чай в Иерусалиме — самый лучший в мире, приготавливают его на дождевой воде, а нет чая вкуснее, чем чай на дождевой воде.

Поев и попив, вернулся он в свою комнату и лег в кровать. Удовольствия не получил он от своей кровати. И от кровати как таковой, и из-за соседей в комнате. Неудобно было ему лежать, никак не шел к нему сон. Принялся он размышлять о том, что ждет его в Иерусалиме. А так как у него было плохое настроение, рисовались ему картины одна мрачнее другой. Повернулся он на другой бок и стал думать о том, что произошло у него с Соней. Начал он разговаривать сам с собой. Соседи его были уверены, что он не в своем уме. Ицхак был в своем уме, просто прежние напасти, удручавшие его, толкались и просили себе выхода, чтобы освободить место напастям будущим.

Часть вторая

КВАРТИРА В ИЕРУСАЛИМЕ

После завтрака записал он себе в блокнот несколько адресов, взятых им в гостинице, и вышел искать себе квартиру. Обошел несколько кварталов и спрашивал во многих домах, не сдается ли здесь комната? В одних местах нравились ему хозяева, но не нравилась комната; в других местах нравилась ему комната, но хозяева ее не нравились; а были и такие места, где не понимали, о чем он говорит, ведь есть такие домовладельцы — сидят они у себя в домах под своей крышей и не знают, что есть бездомные люди, без крова над головой. Так ходил он с места на место и из одного двора в другой двор, пока не прошла большая часть дня, а он не нашел комнату. Решил он вернуться в свою гостиницу; устал он от беготни и от путаницы в мыслях и решил досмотреть завтра то, что не успел — сегодня. По дороге попал он на Русское подворье. Увидел, какое это приятное и просторное место — умиротворенная тишина царит там, и стены отделяют его от шумного города, и веет приятный ветерок; стало хорошо у него на душе, и присел он отдохнуть.