Stalingrad, станция метро - Виктория Платова

Энергии, паче чаяния, в Елизавете не прибавилось, зато в голове поплыл легкий туман, а образ города без дня и дня без солнца, напротив, стал проясняться.

ТТ, естественно, не имела в виду Питер, когда писала свои песни. Городов под стать ТТ не слишком много, если вообще такие существуют. Если вообще такие существуют — они являются частью ТТ, а не наоборот. Аксессуаром, любой из которых так не идет Елизавете и так охренительно смотрится на ТТ, будь то кольцо, браслет или медальон с японским иероглифом «дом на пустынном берегу». По зрелому, подстегнутому энергетическим напитком, размышлению, у ТТ совсем иная природа, чем у Праматери. В Праматери нет ничего рукотворного, животные и растения пребывают в восхитительном неведении относительно существования человека и всех бед, с ним связанных. В ТТ… хи-хи-хи, Елизавета не видела ее живьем и не может судить со всей определенностью, хи-хи-хи… В ТТ с людьми тоже не густо. Но много всяких примет, с ними связанных; много всяких вещей, ими придуманных; они были здесь — и ушли, оставив после себя целые завалы. И ТТ мужественно разгребает эти завалы, сочиняя по ходу новую историю человечества. Переделывая механизмы игрушек; заново переписывая книги, в которых из всего текста сохранилось лишь название… хи-хи-хи, вот было бы забавно, если бы ТТ стояла на краю крыши на руках, а Елизавета прогоняла бы передней эти телеги!..

Хорошо, что ТТ не живет в Питере.

Ей никогда бы не понравилась улица Красного Курсанта.

И Елизавета ненавидела эту улицу и чертов «второй или третий двор». И сегодня ей совсем необязательно было появляться здесь для проверки — жив ли Илья или он наконец оттопырился. Тогда зачем она приползла сюда, после трех часов бесцельных блужданий по городу, еще одной сисястой и жопастой энергетической банки, отягощенная переполненным мочевым пузырем, мыслями о Карлуше и целом мире, отражающемся в дельфиньей спине?

Затем.

Праматерь — ма-ла-десссс, Праматерь — форрр-рэва! Фразы универсальнее не существует.

…Всякое «затем» имеет спою подоплеку.

Но мочевой пузырь удаляется сразу, выковыривается за скобки хирургическим путем, дело совсем не в нем, даже думать об этом смешно! Любой, самый отвратительный общественный сортир, любая зассанная подворотня, любой клоачный подъезд со шприцами и на славу потрудившимися гандонами куда предпочтительнее, чем высохший и мумифицировавшийся дом Ильи, хотя там чисто и сливной бачок никогда никого не подводил.

При ближайшем рассмотрении Елизаветино «затем» давно хотело почесать кулаки. Провести то, что в борьбе сумо называется «кимаритэ» — завершающий прием, который обеспечивает победу в поединке одному из борцов. Давным-давно (во времена палеолита или во времена мятежной юности японского бога Такамикадзути) она мечтала стать необходимой несчастному Илье, хоть как-то облегчить его страдания, заставить его скучать в свое отсутствие. Последний пункт выглядит чересчур эгоистично, такой себе технический сумоистский ляп, исамиаси или косикудакэ, дисквалификация за него не предусмотрена, но победа всегда отдается сопернику.

Илья — ее соперник.

Представить его стоящим напротив, на полусогнутых ногах, не так сложно, как кажется на первый взгляд. Дурацкая кепка козырьком назад легко трансформируется в традиционную прическу эпохи Эдо; халат — в пояс маваси. Что же касается сомнительных физических данных заморыша Ильи, то и здесь имеется решение. Если навесить на его скелет всех щенков и котят, которых Елизавета собиралась принести в разное время; все цветы, которыми она рассчитывала украсить его дом; если добавить ко всему этому шесть пудов ненависти, раздражения и желчи, которые генерировал в ней Илья, — перед Елизаветой-дзёнокути предстанет весьма грозный противник.

Помощнее и повыше классом.

Дзюрё. Макуути.

А дзёнокути — фи! Начинающий борец, что-то вроде армейской салаги-первогодка, потенциальной жертвы дедовщины. Мыть, скрести, стирать белье старших товарищей, готовить для них еду — вот что от него требуется, а они при этом будут вести себя как оху.крысы.

Илья-дзюрё, Илья-макуути — первый.

Давно пора было линять из этой шарашки.

Нет, она тянула до последнего, на что-то надеялась, малахольная. Вдруг Илья изменит свое к ней отношение, вдруг она станет необходимой ему?

А это так же невозможно, как мелкотравчатому дзёнокути победить великого макуути.

В проклятом сумо такое, хоть и редко, но случается. И тогда мелкотравчатый получает свою кинбоси, золотую, мать ее, звезду.

«Кинбоси» — самое легкое слово из всех слов, которые Елизавете пришлось зазубрить в нелепой надежде на взаимопонимание с Ильей. Картинка на стене сбила ее с толку. Праматерь-Акэбоно сбила ее с толку. Зубрить специально слова, которые и на языке-то не помещаются, застревают в глотке, — такое Праматери и в голову бы не пришло, и в страшном сне не привиделось. У нее и с русским проблемы, фразы и отдельные их части то и дело падают навзничь вследствие атрофии мышц, и тогда им на помощь приходит ненорматив — румяный и здоровый, как санитар из дурдома. Японские иероглифы могли бы заинтересовать Праматерь только в качестве материала для коронок (старые давно пора менять), они чего, не годятся, Элизабэтиха? Нет? Ну и хер бы с ними. С Японией тоже, потому что в мезозойском мире Праматери никакой Японии не существует. Она еще не придумана. И сумо еще не придумано. А между тем Праматерь уже Акэбоно.

Великий чемпион. Лучший из всех.

А Елизавета — никто.

…Ты сам никто, злобно подумала она, засовывая ключ в замок и с лязгом его проворачивая. Предупредительные звонки (два коротких, один длинный и снова два коротких) остались в далеком прошлом. В том самом прошлом, когда Елизавета еще надеялась, что Илья пошевелится, выползет из своего кресла, совершит хоть какое-то движение, сделает шаг ей навстречу.

Не случилось.

И она стала открывать дверь сама. Сначала — очень тихо, стараясь, чтобы не звякнул металл, не скрипнули петли. Возле двери она аккуратно снимала ботинки и шла по коридору на цыпочках, не производя излишнего шума. Единственной целью этой предосторожности было желание застать Илью врасплох. Хоть краем глаза увидеть, что же он делает, когда никого — абсолютно никого! — нет рядом.

Не случилось.

Не случилось подсмотреть сцену в духе Босха или Брейгеля. Когда бесы, маленькие и побольше; уродцы, монстры, порождения больного разума, нечистой совести и разлагающейся плоти водят вокруг Ильи свои хороводы. Вливают в него через воронки странные вонючие субстанции, призванные разогнать и подбодрить его странную вонючую кровь.

Но то ли Елизавета двигалась не так тихо и не так быстро, как ей казалось, и монстры успевали смыться, прихватив дьявольские причиндалы, — все было как всегда. Илья сидел в кресле, лицом в избитые снегом и дождем окна.

Хорошо бы появиться с другой стороны, предавалась совсем уж несбыточным фантазиям она. Зависнуть перед его постной рожей с той стороны, где небо: на воздушном шаре, аэростате или дирижабле; помахать ему рукой и заорать во всю силу легких: «Привет, сумотори!» Возможно, хоть тогда бы он дернул хотя бы пальцем в знак удивления. Но аэростатам и дирижаблям во «втором или третьем дворе» не развернуться, а воздушный шар стоит слишком дорого.

Оставив благородную общезоологическую идею изучения Ильи в естественных для него условиях, Елизавета переключилась на трамвайное хамство, хабальство и жлобство. В духе Праматери, но без ее шика.

Не помер еще? — спрашивала она, приходя.

Смотри, не помри, — говорила она, уходя. — А помрешь — телефонируй.

Ужас ситуации состоит в том, что Елизавета совсем не хамка. Нет существа предупредительнее, заботливее и нежнее. Но Илье, пусть и умирающему, не нужны ее предупредительность и забота. Грубость Праматери нужна, а Елизаветина нежность — нет. Лишь однажды Елизавета увидела тень эмоции на его лице, короткую, с гулькин нос. Когда она, в очередной раз не выдержав его безразличного молчания, сказала: «Все ждешь ее? А она не придет. Никогда не придет. У нее есть дела поважнее, чем ты. Она и думать о тебе забыла. Я тоже скоро забуду и все-все забудут. И пошел ты к черту, вот!»

Впоследствии Елизавета сильно пожалела о сказанном. И не только в Илье было дело, хотя обычно потухшие глаза его на секунду блеснули ярким потусторонним светом. Не только в Илье, но и в Праматери Всего Сущего тоже. От слов, произнесенных Елизаветой за версту тащило предательством. Невыносимый, мерзкий запах, его даже с запахом старого козла не сравнить, даже с протухшей рыбой. Божественный нос Праматери учует этот запах сразу и тогда… Что тогда?