Stalingrad, станция метро - Виктория Платова

Не плачь.

Слишком поздно.

Слишком сильный дождь — над остановкой и над всем миром.

Потому что это горе. Потому что так, наверное, надо горевать. Елизавета не знает точно, просто рукава у нее мокрые.

— Мне жаль.

Голос у Ильи тихий-тихий. Ватный — совсем как халат, и нитки торчат в разные стороны. Проплывающий, как облако, как дым. Теперь он звучит очень близко, наверное, Илья все-таки покинул кресло. Так и есть, стоит перед Елизаветой, вытянув руки вдоль туловища.

— Не надо плакать. Не плачь.

Карлуша сказал бы именно так. В точности.

Но Илья — не Карлуша.

Не потому, что он совсем-совсем другой, не имеющий к Елизавете никакого отношения и его даже знакомым не назовешь. Полгода ничто по сравнению со всей жизнью, пусть и такой короткой, как у Елизаветы. Карлуша был в ней в каждом дне. С Ильей, за все его полгода, не наберется и суток. С Карлушей можно было делать все на свете, обижать его, обижаться на него, подтрунивать над ним и им же восхищаться; его можно было предать потихоньку, на мгновение втихаря от него отказаться — и тут же вернуться, полюбить с новой устрашающей силой. Его можно было стесняться — и сразу же находить поводы, чтобы гордиться им, и его маршалом Рокоссовским, и его певицей Лидией Руслановой, и его «WELTMEISTERʼoм», и даже его детскими дырчатыми сандалетами. И напугать его ничего не стоило, и расстроить, и рассмешить, — потому что такой он был человек. Очень доверчивый, очень простодушный. Наивный, как ребенок.

Но Илья — не Карлуша.

Не потому, что он обладает совершенно противоположными качествами и свойствами. Елизавета и не знает о них толком, ведь они вели себя, как разведчики в самом глубоком тылу: осторожно, осмотрительно, ничем себя не выдавая. Да и россказни Праматери про возвышение и последующее низвержение в бездну оху.крысы — их тоже можно считать одним из вариантов городской легенды.

Илья не Карлуша потому, что вот сейчас, сию минуту, Елизавета цепляется за его руки, тычется в них лбом, сжимает все крепче и — плачет в них, плачет. Карлушины руки такого не удостоились, а ведь они каждый день мелькали у Елизаветы перед глазами. И она частенько оказывалась в их кольце и частенько отталкивала; и держала их, и держалась за них — но чтобы вот так?!.

Никогда такого не было.

Руки Ильи очень-очень тонкие, даже непонятно, на что они похожи. На лыжные палки, на ветки. На ручку «Паркер» из магазина канцтоваров, Елизавета долго ходила вокруг нее, но так и не приобрела — уж очень она дорогая.

Палочки для еды!

Руки Ильи больше всего похожи на палочки для еды. У Елизаветы всегда были трения с этими глупейшими существами. Потому и в попсовых суши-барах она была только раз, вместе с Пирогом и Шалимаром. Пирог с Шалимаром — ловкие, палочки в их руках так и летали. Кусочек еды (суши? роллы? — Елизавета вечно путает одно с другим), соус в керамическом корытце, острейшая зеленая горчица, которую почему-то надо было натолочь в соус, маринованный имбирь. Пирог с Шалимаром не уронили ни крошки, зато Елизавета роняла все подряд: и маленькие рисовые рулетики с запеленутой в них рыбой и овощами, и имбирь. Прямо на стол, но самое обидное — в корытце. Соус тогда расплескался и забрызгал Елизаветины пальцы. И даже попал на Шалимара.

— Ну, ты, в натуре, — зашипела Шалимар. — Чего лапы такие косые?

— Да я никогда ими не пользовалась… — принялась оправдываться Елизавета. — Я потренируюсь и получится…

— Тренироваться дома надо было. На карандашах. Дай хоть покажу, как держать, недотепа!

— Чего сейчас-то мутиться? — Пирог, на которую брызги соуса не попали, проявила завидную рассудительность. — Пусть вилку берет и не позорится.

— Слыхала, Лайза? Вилку бери и не позорься!..

Елизавета взяла вилку, больше ничего не роняла, но посещение японского фаст-фуда, где можно было хоть на секунду представить себя тонюсенькой регулировщицей дорожного движения из Токио или полупрозрачным персонажем манги, было безнадежно испорчено.

Наверное, орудовать палочками намного проще, чем вертеть в руке китайские магические шары Баодинг, но Елизавета не освоила даже их.

И надо такому случиться, что руки Ильи похожи на палочки для еды.

Но она с ними справляется, как будто только их всю жизнь и держала!

Нет ни роллов, ни имбиря, и она — не регулировщица дорожного движения. А руки Ильи — вот они, послушные и покорные.

— Не надо плакать. Все не так. Все совсем по-другому…

— Ты не знаешь…

— Кое-что знаю. Потому и говорю тебе — все совсем по-другому.

— Совсем?

— Да.

— Конечно, я и сама знаю. Он умер — и все теперь по-другому.

Елизавета произнесла это голосом, который совершенно не желал подстраиваться под ватный голос Ильи. В ее голосе проглядывали зубцы — как на гребне, на старой прялке или шестеренке от часов. Пропусти вату через зубцы и что останется? Одни клочки. Но, странно, Елизавета не боялась последствий. И Илья, похоже, не боялся. Он кое-что знает — и это правда. Кое-что из совершенно неизвестной ему жизни семейства Гейнзе. В ту счастливую ее пору, когда Елизавета была совсем маленькой и справедливо полагала, что весь мир должен крутиться вокруг нее. А Карлуша находился на этапе перехода от Крокодила Гены к Дарту Вейдеру. Маленькая Елизавета могла позволить себе обидеться (по какому-то чрезвычайно ничтожному для взрослых, но архиважному для ребенка поводу) — и начинала вот так капризничать, склочничать, выпускать зубцы и мелкие острые шестеренки. Зная, что все ей простится, и через минуту Карлуша обнимет ее и скажет, что его блюмхен, хоть он и несносный — все равно самый лучший. И вот тогда наступала самая удивительная минута самых сладких слез.

Наисладчайших.

Сегодняшние ее слезы — совсем не сладкие. Но и не беспросветно горькие, вот что удивительно. Они — утешают. И руки Ильи утешают, тонкие, как палочки для еды: дальше — завтра, послезавтра — будет легче. Почему так получилось, что великая и мудрая Праматерь Всего Сущего не смогла утешить Елизавету до самого донышка, а Илья (не человек даже — тень от человека) смог?

Почему-почему. А хер его знает, почему. Химия, нах, частенько говорит Праматерь, когда случается что-нибудь, не укладывающееся в обычные рамки.

Химия и есть.

— Прости меня, пожалуйста. Я была злая и все это неправда… То, что я говорила про тебя.

— Ничего. Все в порядке.

— Не все в порядке… Я была злая и гнусная, ведь так?

— Да, — сдался Илья.

— И вела себя, как сволочь.

— Да.

— Как самая распоследняя сволочь!

— Да.

— И ты, наверное, подумал: сама ты крыса, хуже крысы!

— Честно?

— Конечно, честно.

— Я подумал про тебя намного хуже.

«Намного хуже», вот ужас. Интересно, связано ли это с толстой жабой?

— Только не говори мне, что ты подумал! Никогда.

— Не буду.

— А еще ты, наверное, хотел мне по морде дать.

— Очень хотел. Только у меня бы сил не хватило.

Бедный Илья! Он вот-вот упадет. Сначала, как мог, поддерживал Елизавету в ее утешительных слезах, а теперь ему самому нужна поддержка. И Елизавета старается, держит его крепко-крепко.

— Ты… Ты бы мог плюнуть мне прямо в рожу. Я это заслужила…

— Мне это как-то в голову не пришло… Но в следующий раз…

— Нет. Не будет никакого следующего раза!

Понял ли Илья, что она хотела сказать ему? Что больше не понадобится думать про нее намного хуже и хотеть ударить ее, — потому что не останется ни одного повода к этому, ни одной предпосылки. Ведь если все сложится, как она думает, и если он снова не замолчит (и даже если он замолчит!) Елизавета будет с ним такой, какой ома всегда хотела быть: заботливой и нежной. И по возможности — веселой и способной поддержать беседу. Хорошо бы, конечно, оказаться еще и интересной, остроумной, нетривиальной, генератором нестандартных идей и оптовым поставщиком необычных впечатлений. Но требовать этого от Елизаветы все равно что требовать от нее выиграть чемпионат Европы по фигурному катанию на коньках. Или встать за дирижерский пульт Лондонского симфонического оркестра. Зато она может читать Илье книжки (какие он только захочет!) и ухаживать за растениями и животными (если он на них согласится!).

Он понял, потому и сказал мягко:

— Я знаю, что следующего раза не наступит никогда. Закрой глаза.

— Зачем?

— Просто закрой и не подглядывай.

За предыдущие полгода сюрпризов от Ильи не поступало, а теперь идут один за другим! Что еще он такое придумал? Что мог придумать человек, от которого почти ничего не осталось? Который и улыбнуться не может без того, чтобы края острого рта не продырявили кожу. Впрочем, откуда Елизавете знать, его улыбки она не видела.