Город на Стиксе - Наталья Земскова

— Какое имя? — не понял Фомин.

И пока он выразительно хлопал глазами и соображал, о чем речь, распорядитель объявил нового гостя, и меня бросило в жар:

— Артур Бернаро, иллюзионист!

Тотчас забыв обо мне, Петр-Фомин, раскрыв объятия, направился встречать мага, который двигался прямо к нему, ни на кого не обращая ни малейшего внимания. В отличие от всех остальных, Бернаро явился без костюма, но в этом сонме ряженых он выглядел вполне уместно в своем черном «камзоле» о двух рядах пуговиц. Он словно тоже был костюмирован, но костюм его был аристократически изыскан и прост. Фомин и Бернаро символически обнялись, последний произнес все соответствующие случаю фразы, после чего был представлен Никасу Сафронову, который тут же предложил написать и его портрет тоже.

Я стояла, забыв обо всем. Подойти или нет? Конечно, пусть подходит сам, но, находясь от него в десяти шагах, я не могла отделаться от мысли, что подглядываю в замочную скважину… Тем временем Никаса куда-то увлекли, Бернаро остался один, и я уже сделала шаг в его сторону, но он вдруг направился к триптихам, а вслед за ним — все микрофоны и камеры.

И вот тут произошло непонятное. Шум у входа, общее движение, какая-то женщина в черном плаще и темных очках быстро прошла прямо к трону, на который только что воссел Фомин, и со словами: «Ты подлец, только ряженый!» — взяла с подноса шампанское и выплеснула юбиляру в лицо. Потом аккуратно поставила фужер на поднос и выскользнула из зала. Наступила тишина. Она длилась вечность, пока ее не разрушил крик Фомина:

— Охрана! Кто ее пустил?!

Заметались мужчины в черных костюмах и с рациями, кто-то бросился к выходу и случайно толкнул подсвечник, свечи упали на штору, занялась стена, едкий дым стал быстро заполнять помещение. Огня почти не было, только дым, густой и тяжелый, мгновенно вызвал приступ паники. Все кинулись к главному входу, кто-то упал, началась давка. Не контролируя себя, я крикнула: «Артур!» — и Бер-наро, мгновенно бросившись ко мне со словами: «Что ты здесь делаешь?» — потащил меня в сторону, противоположную главному входу. Я сопротивлялась, но он объяснил: там нас точно раздавят, — и я подчинилась его ледяному спокойствию и цепкой хватке.

Когда мы добрались до запасного выхода, огонь уже охватил ближайшую стену. Сработала пожарная сигнализация. Сбегая вниз в толпе охваченных страхом гостей, я услышала вой подъезжающих к башне пожарных машин. Позади бежал Олег Дуняшин, все время наступая мне на платье. Спуск продолжался очень долго, и когда мы, наконец, оказались внизу, то увидели, что из окон верхнего этажа валит густой черный дым. Как только выбрались на воздух, Бернаро схватил меня за плечи:

— С тобой все нормально? Нормально?

— Все хорошо, — автоматически повторяла я, но он, не слушая, все продолжал держать меня за плечи.

Люди выходили перепуганные, но невредимые, кругом стояли машины, вся территория была оцеплена. Как потом выяснилось, особенно не пострадал никто (два мальчика официанта надышались дымом), но призрак недавно выгоревшего изнутри кафе «Хромая лошадь», где за минуты погибли полторы сотни людей, глянул так явственно, что у меня потом еще три дня дрожали руки.

Бернаро потребовал, чтобы я поехала к нему, но я попросила увезти меня к Жанетте: потрясений на сегодня было так много, что еще одного я бы просто не выдержала.

Под болтовню Фрониус хорошо думалось, и я, слушая ее свадебные идеи, прокручивала картинки с выставки, которая едва не кончилась трагически. «Но ведь не кончилась, не кончилась!» — повторяла я снова и снова и не могла простить себе, что так и не узнала имя пятого, которое уже почти что прозвучало, да не было молвлено. Боюсь, после того, что сегодня произошло, Фомин не пойдет на контакты.

Это было не все. Я не могла отделаться от стойкого ощущения, что на злополучном вернисаже упустила нечто важное — то, что лежало на поверхности, что было вскользь предъявлено и могло стать разгадкой.

Утром в редакции я открыла сайт городских новостей и не поверила глазам: скончался Фомин Марк Михайлович. Сегодня ночью в областной больнице…

Вместе с репортажем о вчерашнем пожаре редактор велел срочно делать материал на первую полосу, и я, как могла, скрашивала и прятала появление незнакомки в очках. Совсем не упоминать о ней было нельзя: все, конечно же, этот факт помнят. Но в моей статье она была все-таки бессловесной: а вдруг нам всем послышалось? Очередной иск газете не нужен. Мастерская и сотовый не отвечали, я дозвонилась до секретаря и получила объяснение: инсульт.

Через час возник Дуняшин — обсудить наши планы. Как ни крути, план был один — идти к вдове и задавать вопросы. Без всякой надежды позвонила Ольге Борисовне Фоминой, попросила о встрече и неожиданно получила согласие, как будто ей самой хотелось поскорее объясниться с прессой, проговорить все, что на нее свалилось.

Купили гвоздики, поехали. В мастерской уже был народ, и у портрета, подаренного Никасом Сафроновым, стояли вазы, полные цветов, горели свечи. Опять эти свечи. Бессловесные девушки-помощницы ходили заплаканные и по-прежнему предлагали кофе и чай. Все было точно так, как перед выставкой, лишь картин стало больше: они стояли, лежали, висели на стенах, были подвешены в воздухе и уставлены на мольбертах; между ними было трудно ходить, и все их задевали. Вдова, потерявшая за эту ночь все жизненные краски, пригласила нас в небольшой кабинеткухню.

— Поймите, — помолчав, сказала Ольга Борисовна. — Марк не был ни в чем виноват. Это просто случайность, нелепость. Она не хотела… И я уверена: сейчас она жалеет.

В кабинет заглянула их дочка-подросток, вопросительно посмотрела на мать, но та сделала знак рукой, и девочка исчезла.

— А кто она? — привстал Дуняшин.

— Первая жена Марка Михайловича. Усольцева.

Вот почему мелькнуло в ней тогда что-то знакомое!

Татьяна Усольцева, отличный керамист — первая жена Фомина? Я вспомнила, как года два назад была на ее персональной выставке, и меня поразило ее светлое, праздничное восприятие мира, которое ощущалось почти физически — в диковинных рыбах и невероятных котах, в причудливых деревьях и избушках. Помнится, я тогда даже что-то купила.

— Студенческий брак, они вместе учились. Прожили пять лет и расстались. Там было много взаимных претензий, и связи они не поддерживали.

— Каких претензий? — уточнил Олег, и Ольга Борисовна объяснила со вздохом:

— В браке с творческим человеком второй должен был нянькой, стеной. Решать проблемы, ограждать от быта, ну, словом, создавать условия. У нас, по крайней мере, было так. У многих так, я знаю. А здесь — оба художника, и каждый требовал внимания по праву. Они очень плохо расстались.

— Но развод был давно, и вдруг такая реакция?

— Поженились в двадцать, в двадцать пять развелись, детей не было. Три года Марк мотался по квартирам, а потом переехал ко мне.

— Вы пытались с ней связаться?

— Нет, ну что вы, зачем… Хотя в записной книжке мужа есть ее телефон. Если нужно, возьмите. Брат Марка Михайловича решил подать иск за публичное оскорбление, повлекшее трагический исход. Но Марка нет, и никакой иск не поможет.

Дуняшин нашел и записал телефон, я рассказала про рыцарей.

Ольга Борисовна внимательно выслушала, кивнула головой:

— Он говорил про ваше интервью, о том, что вы его предупреждали. Рассказывал со смехом: «Представляешь, что выдумали эти журналисты? Как будто больше не о чем писать!» А вышло все, как вы сказали. Нет, ничего не понимаю.

— Писать о рыцарях никто не собирался, и до сих пор тут ничего неясно. Но факт есть факт: трое мертвы, остаются пианист Арефьев и еще кто-то неизвестный. Ольга Борисовна, может, вы про него что-то знаете?

По лицу Фоминой потекли слезы:

— Нет, не знаю. Да, вот, совсем забыла: после того интервью Марк вручил мне картину эту с рыцарями и сказал: «Спрячь, чтобы я больше не видел».

— А почему он так сказал?

— Считал, что слабая работа.

Разговор был окончен, мы вышли на воздух, столкнувшись в дверях с искусствоведом Ниной Рощиной, которая горячо объясняла седому сгорбленному старичку из галереи:

— Фомин — крупнейший мастер композиции, он знал все ее законы! Все законы цвета! А как он чувствовал модель! Родись он раньше лет на двадцать, то получил бы все от коммунистов. Как это могло случиться! Вместе с Ника-сом собирались на венецианскую Биеннале.

— А не может быть, что Никас — этот пятый рыцарь? — вдруг тронул меня за рукав Дуняшин.

В редакции нас поджидали еще две первополосные новости: умер автор «Татищева с яйцами», а городничий отстранен от должности, поскольку взят под следствие по подозрению в растрате. Все, как предрекала Глафира.

— Ну что, я права? — услышала я ее торжество на другом конце провода. — Такое не проходит даром.