Город на Стиксе - Наталья Земскова

Смерть Фомина обсуждалась во всех коридорах и кулуарах — даже больше, чем отстранение городничего. На какое-то время город словно проснулся и заговорил на одну-единственную, объединяющую его тему. Похоронили Марка Михайловича в VIP-квартале далекого Северного кладбища, объявили конкурс на лучший проект памятника, и все снова зажили своей жизнью.

Мы с Олегом, как ни старались, все не могли выловить пианиста Арефьева. Он и в самом деле сидел на двух стульях — нашем и венском, — и поймать его здесь, в театре, было делом почти невозможным. Если он все-таки приезжал, его сотовый неизменно оказывался «не там», и нам оставалось одно — установить пост наблюдения возле служебного входа театра.

Донеслось, что дело на Татьяну Усольцеву все-таки завели, но оно обещало быть тупиковым. В эти же дни закрыли другое «тупиковое» дело — убийство Саши Водонеева, и Город начал очередную подготовку к очередной бесконечной зиме, которая могла нагрянуть уже завтра. Задуло, засквозило во все щели; как в революционном Петрограде, опустилось небо, и опять висела в воздухе эта чеховская фраза про Город: «А климат такой, что того и гляди снег пойдет». Снег здесь мог зачем-то пойти даже летом, и время от времени пользовался этой возможностью.

В один из таких промозглых октябрьских вечеров ко мне пришла Жанна и с потерянным лицом сообщила, что у нее проблема.

— Не знаю, как тебе и сказать… В общем, Лиза, я стала фригидна.

— Что-что? — не расслышала я.

— Представь, смотрела ночью Тинто Брасса — и никакой реакции. Вот ужас.

— У меня на него никогда нет реакции.

— Но у меня-то раньше была!

— Попробуй посмотреть с кем-нибудь.

— Нет никого.

— Так с этого и нужно начинать. Раз есть партнер, бывает и реакция. А нет — никакой Тинто Брасс не поможет.

— Слушай, а это случайно не старость?

«Старостью» и «фригидностью» Фрониус донимала меня неделю, пока я ей не посоветовала реанимировать стриптизера, чтобы поставить все точки над «и». Тот реанимировался с такой скоростью, что Жанка дня три опаздывала на работу, не в состоянии проснуться после опытов по искоренению «фригидности».

Подготовка к Галкиной свадьбе все набирала обороты, и чем ближе становился этот день великого рубежа, тем мрачнее становилась невеста. Оживлялась она лишь в одном случае — на примерке белого платья, которое и в самом деле оказалось редкостно красивым. Платье, впрочем, давно было готово, но забирать его из мастерской никто не спешил, и это был подозрительный факт. Подозрительность его подтвердилась в тот день, когда Томина между прочим сообщила нам с Жанной, что по вечерам ей звонит Гутников, и они разговаривают по часу.

— Как по часу? — вскричала Жанетта. — Он испортит тебе всю свадьбу. Так, зачем он звонит?

Как девяносто девять процентов мужчин на земле, Гут-ников точно не знал, зачем он звонит своей бывшей подруге. Затруднилась с ответом и Томина. Но с точки зрения Фрониус, он делал это только затем, чтобы выбить почву из-под ног Галины, которая предприняла очередную реальную попытку жить без него.

Галка обиделась и замолчала.

— Мне вообще не нужна эта свадьба, — прошептала она наконец.

Фрониус грохнула стулом:

— Вы смотрите-ка, ей — не нужна! Я тут сбилась с ног с этой свадьбой, готовлюсь!

— Ну, сама тогда и выходи!

Галка расплакалась, выскочила из кабинета, и в тот день мы ее больше не видели. А на следующий день, как обычно, пришел чеховский Леонид и сообщил нам, что все отменяется.

Томина уехала на неделю в командировку, Фрониус рвала и метала, а я, как заведенная, повторяла одну и ту же фразу:

— Слава богу, что это случилось сейчас, а не в ЗАГСе — на глазах изумленной публики.

Теплоход ввиду предзимья все равно пришлось бы отменить. Больше всего мы с Жанеттой жалели о платье, но, как по-

том выяснилось, несостоявшаяся невеста его забрала и вместе с фатой повесила в шкаф — очевидно, до следующей свадьбы.

Начался театральный сезон: я все время сидела в театре, а ночами писала рецензии. Чуть позже других открылся «Балет Георгия Крутилова», в котором должность художественного руководителя оставалась вакантна, зияя, как черная дыра. Было решено, что театр будет существовать как мемориал (то есть заниматься восстановлением многочисленных крутиловских спектаклей) и работать с приглашенными режиссерами до тех пор, пока… Что произойдет дальше и где взять постоянного балетмейстера с живым, а главное, развивающимся хореографическим мышлением, никто не знал. Педагоги-репетиторы достали давным-давно снятые с репертуара спектакли, и танцовщики, как заведенные куклы, потерявшие кукловода, репетировали день и ночь, чтобы доказать свое право на жизнь без хореографа.

Как зритель со стажем я знала: народ в театр ходит по двум причинам: узнать, что вокруг происходит, а заодно получить художественный аудио-визуальный продукт, который в зависимости от обстоятельств бывает более или менее качественным, но в любом случае его совершенно спокойно можно не смотреть. Как во всяком театре страны в последние пятнадцать-десять лет. (По этой причине я норовлю бывать все-таки в музыкальном театре — благодаря музыке здесь гораздо труднее испортить спектакль, чем в той же злосчастной драме.)

В Городе театры были нужны еще и для того, чтобы люди могли пережить сверхъестественно долгую и ужасную зиму. Зима являлась где-то в ноябре, и сразу было очевидно: на полгода. С утра без объявления войны включался мороз в тридцать градусов, но воспринимался он как все пятьдесят, так как снег непременно запаздывал, земля была точно камень, и как тут прикажете жить? Так вот, театры (концерты) в Городе были нужны ещё и для того, чтобы совладать с паникой перед этой повторяющейся напастью и продержаться хотя бы до января. К январю с зимой как-то свыкались, снег смягчал каменную холодрыгу, и снова проглядывал солнечный свет вместе со смутной надеждой на лето.

Так, добежишь по этому безжизненному ноябрю сквозь театральный сквер с плывущими в морозе уличными фонарями до партера, а там — Кармен пляшет на острие ножа, Антоний и Клеопатра перед лицом смерти (Октавиана Августа) соединяются в экстатическом любовном дуэте. Кругом — позолота и бархат, хрусталь массивных люстр; сидишь и думаешь: нет, ничего, можно жить… Словом, театралы заметно выигрывали в сравнении с тем, кто сидел дома и смотрел в интернет. И если летом жизнь в городе была живая, реальная, плотная, то с наступлением осени она переходила в эфемерное, искусственно созданное пространство, где царили эльфы, лебеди и щелкунчики, а зачарованные принцы бежали из дворцов на заколдованные озера.

Если б не было принцев, все б давно разбежались, а так, благодаря сильфидам и наядам, иллюзия того, что «можно жить», очень многое здесь изменила, впрочем, так и оставшись иллюзией.

— Нельзя жить, нельзя! — всякий раз причитала Фро-ниус, сидя в обнимку с обогревателем. — Нет, ну почему мы живем здесь? Есть Италия, Греция, где зимой плюс пятнадцать, а летом — все плюс тридцать, — в море!

— Зато у нас есть возможность носить шубы.

— Возможность-то есть. Только шуб у нас нет.

Желание носить шубы время от времени приводило нас в дорогие магазины мехов, но когда стоимость вывешенных там приличных экземпляров стала сопоставима со стоимостью машины, эти походы стали бессмысленны. Заработанных в редакции денег хватало лишь на стандарт номер один, от стандартов мы бежали, как от чумы — приходилось сидеть у обогревателя и ругать холод.

В этом году зима пришла еще раньше, правда, в ином варианте: в последний день октября вдруг пошел снег, который сыпал дней пять, засыпал все что можно и уже не растаял. В первый раз на моей памяти движение в городе (совсем как в Европе) было парализовано, срочно назначили нового городничего, чтобы он разгребал все завалы.

Все октябрьские выходные я работала в замке Бернаро. Здесь меня застал и День Великого Снегопада. Я подошла к окну и не поверила глазам: сугроб был с меня ростом. Торчащая пирамидами туя, которую я называла кипарисом, создавала иллюзию Ялты зимой. Каждая ветка и каждый листок были тщательно припорошены снегом, но снег лежал не беспорядочно, не шапками, а ровным организованным слоем, повторяющим форму первоначальных предметов, в результате чего они получали звенящий объем. Снег, впрочем, был неестественный — очень воздушный, сухой, как в театре, точно высушенные кристаллы какого-то современного материала завезли для очередного спектакля.

Бернаро закрылся в библиотеке, я — в своем привычном люксе, где на редкость отлично работалось. Я завела привычку завтракать не в столовой, а здесь, и получалось, что весь день мы проводили порознь. Днем Бернаро, как правило, уезжал в город, мы обедали с Эдвардом, а с хозяином дома встречались только за ужином. По моим прикидкам, рукопись была готова лишь наполовину, приходилось спешить и сидеть допоздна.