MMIX - Год Быка - Роман Романов

Теперь разъясним сложные взаимоотношения между Иваном, голой гражданкой, а также отсутствующими в кадре Фёдором Ивановичем и Кирюшкой. Не подумайте чего дурного насчёт Ахматовой, она жила не в этой, а в соседней квартире. Голая гражданка – это ипостась той самой личности, которую непосредственно перед Иваном посетил творческий дух.

Автор очень кратко и талантливо обрисовал в квартире №47 такую же картину любовного треугольника, что и в отношениях главных героев Романа. Однако все образы в этой квартире должны пониматься иносказательно, как символы духовных ипостасей личности. Поэтому голая гражданка – это, разумеется, Муза. Мало того, что она близорука, но ещё и лишена света, довольствуясь отблесками горящих углей, «адского освещения». Плюс ещё и развратница, не способная устоять перед обаянием силы очередного героя или царя. Увы, единственная из девяти Муз, вполне подходящая под эту ориентировку – это Клио, муза Истории.

Что касается имени Фёдор Иванович, то лично у меня оно почему-то ассоциируется с Тютчевым. Но в 1930-е годы, с учётом развития радио и фонографической индустрии, самой первой должна была всплыть в уме фамилия Шаляпина. Между тем сам Шаляпин ассоциируется, прежде всего, с образом Мефистофеля из оперы Гуно «Фауст». Это очередное обнаружение Фауста для нас с вами уже привычно и естественно. Поэтому намёк на адское освещение даже где-то лишний. Кроме того, Автор на всякий случай, чтобы рассеять наши сомнения, в самом конце главы оставляет ещё подсказку: «И на всем его трудном пути невыразимо почему-то мучил вездесущий оркестр, под аккомпанемент которого тяжелый бас пел о своей любви к Татьяне». Пушкин и Чайковский в «Евгении Онегине» воспели любовный треугольник, а тяжёлый бас поёт партию мужа.

Итак, портрет Музы говорит об историке, а образ Мефистофеля, то есть духа указывает на приверженность материализму. И то верно, Лев Николаевич в этом смысле был «святее папы», считал свою версию исторического материализма новой вершиной после Маркса. Хотя лично я с ним в этой оценке вполне согласен.

Пойдем дальше вместе с Автором и Иваном, «стараясь угадать, кто бы был этот наглый Кирюшка и не ему ли принадлежит противная шапка с ушами». Угадать иносказательный смысл имени Кирюшка поможет нам словарь тюремного жаргона, причём питерского. В царское, да и в довоенное время этим уменьшительным именем называли телесное наказание и самого экзекутора. В треугольнике с духом и музой Кирюшка явно младший партнёр. То есть речь идёт о телесной ипостаси нашей творческой личности, которая как-то связана с тюремным заключением. Противная зимняя шапка-ушанка указывает майским вечером далеко на Север. И в самом деле, в конце 1930-х будущий историк Лев Гумилёв отбывал срок на стройках Беломорканала, а после формального освобождения был послан работать ещё дальше, в Туруханский край.

Как раз в конце 1930-х, во время первого из двух сроков Гумилёва посещает творческий дух, который подарил ему понятие пассионарности, то есть живой психической энергии, которая движет историческими личностями и целыми народами. Что примечательно, эта идея родилась у Гумилёва в связи с исследованием причин дальних походов Александра Македонского, то есть причин экспансии в историческом пространстве. То есть символика номера главы – четвёрки, означающей постижение пространства, четырёх концов света, вполне соответствует скрытому содержанию.

После творческого духа, то есть после откровения, квартиру №47, то есть личность Гумилёва посещает молодой и бездомный дух ученика, который пытается постичь открывшуюся ему свыше высокую научную истину. Эта ученическая работа заняла у Гумилева почти сорок лет, и к концу 60-х он сумел сформулировать свою теорию пассионарности. Символически этот долгий путь ученической ипостаси отражён в найденных Иваном в дальнем углу квартиры №47 полузабытых венчальной свече и полустёртой иконе. Светильник или свеча – это символ разума. Когда свечу удастся зажечь, она будет светить для всех, нести знание. Так что находка свечи может означать научную гипотезу.

Икона – это всем понятный образ веры, которую можно обнаружить в потаённых уголках души даже завзятого материалиста. Никакое учение, никакую науку нельзя построить без веры. Это может быть вера в космические лучи, оживляющие и превращающие одряхлевшие этносы в новые, молодые и пассионарные народы и нации. Фактически Гумилёв создал для себя новую синкретическую веру, сочетающую поклонение Хан-Тенгри, тюркскому божественному Небу с обновленной верой Маркса в исторический материализм. Наверное, поэтому ни на что не похож образ на иконке, пришпиленной к толстовке комсомольца Ивана. Кстати, цепочка «толстовка – Толстой – Лев Николаевич» тоже имеет место. Другое дело, что ни эти ассоциации, ни даже вся числовая и иная символика сами по себе не дают результата, пока среди сюжетных линий мы не обнаружили путеводные нити, ведущие в глубь этого Лабиринта Идей.

Наверное, стоит ещё добавить, что в доме №13, в семье Анны Ахматовой после смерти Автора хранился один из экземпляров рукописи Романа. Из этого переулка через многочисленные перепечатки текст Булгакова тайно, крадучись по стеночке, держась подальше от оживлённых улиц, начал долгий путь к своему читателю. Символика перекрёстка путей и символика крестного пути – всё это есть в четвёртой главе. Однако, в пятой главе, о которой речь поёдет дальше, тайной символики должно быть никак не меньше.

29. Тайна Массолита

Даже самый строгий скептик не станет отрицать, что между 4 и 5 главами Романа такая же разница в настроении и общей атмосфере, как между сталинским периодом и хрущевской «оттепелью». Хотя и это, разумеется, всего лишь ещё одно случайное совпадение из-за известной забывчивости Автора. Мы, однако, просто ради развлечения продолжим нашу игру в русского Нострадамуса.

Не будем углубляться в мелкие политологические детали, роднящие Массолит из пятой главы с хрущёвской эпохой. Как, например, осиротевшее «коллективное руководство» или особое внимание «квартирному вопросу». Но особо стоит отметить, что утомлённые заседаниями члены «коллективного руководства», пожалуй, даже немного завидуют рядовым членам Массолита, которые имеют возможность вести оживлённую частную жизнь. Впрочем, нас, литературоведов, больше должно волновать такое совпадение, что конец 1950-х – начало 60-х годов были временем нового интереса к художественному мастерству, литературе, поэзии. Звание поэта звучало ничуть не менее пафосно, чем в конце 1920-х – начале 30-х годов. В этом смысле булгаковский рассказ о буднях Массолита вполне уместен именно в пятой главе.

Как мы, может быть, помним, пятёрка символизирует тайное знание, а на пятой стадии развития сообщество уже достаточно далеко уходит от первобытного единства, разделяется на группы и даже на отдельные индивидуальности, развивающие свои собственные мифы. Кстати, это и есть функция художественной литературы – создание современной мифологии. При этом сначала происходит разделение, например, на «физиков» и «лириков», потом «физики» делятся на тех, которые шутят, «весёлых и находчивых» и на научных фантастов, а из числа последних выделяются социальные фантасты как Ефремов и Стругацкие. «Лирики» в свою очередь делятся на романтиков, почвенников, космополитов и так далее. Возможно, и по этой причине тоже, описание Массолита начинается упоминанием массы кружков, секций, групповых фотографий.

Общая атмосфера эпохи, в конце которой впервые появился на публике Роман Булгакова, передана очень даже неплохо. Ещё до официальной публикации Романа с его содержанием, в том числе с известием о смерти Берлиоза, было ознакомлено «коллективное руководство». Более того, шестидесятые годы – начало массового распространения «самиздата». Так что с машинописной рукописью Романа была ознакомлена ведущая часть литературной общественности. В этом смысле весть о смерти Берлиоза корректно и даже буквально вписывается в литературный контекст середины 1960-х.

Но одно дело что-то слышать и даже прочитать бледные страницы рукописи, и совсем другое появление Романа массовым тиражом с общественным обсуждением. Пусть даже книга была опубликована с существенными купюрами, то есть, считай, что появилась перед обществом без некоторых деталей одежды. Но всё равно, и это нужно признать, что Автор нанёс очень серьёзный удар по общественному лицу литературного сообщества. Так что дальнейшая судьба Романа в годы застоя тоже не была лёгкой, издавался он не часто, не крупными тиражами, да и тех обнаружить в книжных магазинах было почти невозможно. Но самое главное, что критика своевременно объявила Автора социальным сатириком и мистическим фантастом, то есть немного не в себе. В общем, литературная общественность справилась своими силами, методом удушения в объятьях.