Записные книжки - Сомерсет Моэм

Саравак. На горизонте цепочкой выстроились маленькие белые облачка, других на небосклоне не было; в них чудилась какая-то странная веселость. Они походили на одетых в белые пачки балерин, резвых и жизнерадостных, которые, выстроившись вереницей в глубине сцены, ждут, когда поднимут занавес.

Небо было серое, на сером фоне чернели причудливые громады туч, а стоявшее в зените солнце, пробивая серую пелену, серебрило их края.

Закат. Дождь вдруг прекратился, и тяжелые тучи, беспорядочно сгрудившиеся над горой, внезапно двинулись на солнце с неистовством Титана, напавшего на божественного Аполлона, и солнце, даже в поражении не растерявшее величия, преобразило черные полчища своим блеском. Тучи замерли на миг, будто пораженные тем великолепием, которым их в предсмертных судорогах наделило божество, — и тут же настала ночь.

Река, широкая, желтая и мутная. Вдоль прибрежного песка растут казуарины, под легким ветерком их кружевная листва издает шелест, напоминающий звук человеческой речи. Туземцы зовут их говорящими деревьями; по местному поверью, если стать под ними в полночь, можно услышать голоса незнакомых людей, которые поведают вам тайны земли.

Зеленый холм. Джунгли взобрались на самую его вершину. Какое-то буйство растительности; от этой роскоши захватывало дух и становилось не по себе. Настоящая симфония в зеленых тонах, будто композитор, пользуясь цветом вместо звука, пытался варварскими средствами выразить нечто необычайно изысканное. Оттенки зеленого всевозможные, от светлого аквамарина до насыщенного нефрита. Изумрудно-зеленый звучал звонкой трубой, а бледно-шалфейный — трепетной флейтой.

Под замершим в зените полуденным солнцем мертвенно бледнела желтая река. Туземец греб против течения в верткой л од очке-долбленке, настолько крошечной, что она едва виднелась над поверхностью воды. По берегам реки там и сям стояли на сваях хижины малайцев.

Ближе к вечеру над рекой, очень низко, пролетела стая белых цапель и исчезла вдали. Это было похоже на мелодичный и звонкий, как родник, аккорд чистых нот — божественное арпеджио, которое невидимая рука извлекла из невидимой арфы.

С. Восемнадцатилетний юноша, только-только приехавший сюда. Весьма хорош собою: синие глаза и кудрявые каштановые волосы, густой гривой падающие на плечи. Пытается отрастить усы. Улыбка прелестная. Он бесхитростен и наивен. В нем сочетаются энтузиазм молодости и повадки кавалерийского офицера.

Мангровая топь. Берега и устье реки заросли мангровыми деревьями и нипой. Нипа — это карликовая пальма с длинными листьями, напоминающая те пальмы, которые на старинных картинах несли верующие в Вербное воскресенье. Растет она у кромки воды, осушая почву, и когда земля становится чистой и плодородной, нипа погибает, на ее место приходят джунгли. Первопроходцы нипы торят путь для торговцев и для идущей следом разношерстной толпы.

Река Саравак. Устье очень широкое. Вдоль берега на мелководье растут мангровые деревья и нипа, за ними зеленеют густые джунгли, а вдали, на фоне синего неба, темнеют неровные зубчатые очертания горы. От этого пейзажа веет не унынием, не замкнутостью, но простором и волей. Зелень сверкает под солнцем, небосвод безмятежен и радостен. Чувствуешь, что попал в дружелюбную благодатную страну.

Голубое небо, не поблекшее в долгой знойной истоме и не ярко-синее, как небеса Италии, но цвета берлинской лазури с молоком; подобно маленьким парусникам в море, по нему неспешно скользят, сверкая на солнце, белые облачка.

Комната. На некрашеных деревянных стенах висели фотогравюры с картин Королевской академии, даякские щиты, большие малайские ножи и огромные соломенные шляпы с яркими симметричными украшениями. Плетеные шезлонги. Медные изделия из Брунея. Орхидеи в вазе. Стол был покрыт несвежей даякской скатертью. На грубо сколоченной этажерке стояли дешевые издания романов и старинные описания путешествий в потрепанных кожаных переплетах. В углу полка, уставленная бутылками. На полу ротанговые циновки.

Комната выходила на веранду. До воды было всего несколько футов, и с базара на другом берегу реки доносились удары гонга по случаю какого-то китайского праздника.

Чик-чак. Это маленькая коричневая ящерка, издающая звуки, за которые и получила свое название. Трудно поверить, что столь громкий звук исходит из такого крохотного горлышка. Он часто слышен по ночам, этот прорезающий тишину клич, странным образом похожий на человеческий; в нем есть что-то насмешливое. Можно подумать, ящерка потешается над белыми людьми, которые приезжают и уезжают, а здесь все как всегда.

Ранним утром краски вокруг ярки и нежны, но к полудню вянут и блекнут, превращаясь в разные оттенки зноя. Это напоминает китайскую мелодию в минорном ключе, действующую на нервы своей монотонностью. Ухо ждет музыкального разрешения темы, но оно так и не наступает.

Заключенных используют на общественных работах; их ставят, под надзором сикха, на прокладку и ремонт дорог, но они не перетруждаются, и даже те, кто за предыдущий побег закован в цепи, не испытывают, по всей видимости, особых неудобств.

Джунгли. Не видно и намека на тропинку, земля усыпана толстым слоем гниющей листвы. Деревья стоят стеной, одни в гигантских листьях, у других легкая пушистая крона — это акации, кокосовые пальмы и пальмы арека с длинными прямыми белыми стволами, рядом бамбук и саговые пальмы, похожие на гигантские букеты страусовых перьев. Там и сям, ничем не прикрытий, белеет остов погибшего дерева; на фоне густой зелени его белизна ошеломляет. Кое-где, соперничая друг с другом за владычество в джунглях, возносят над остальной растительностью свои пышные густые кроны деревья-великаны.

Там же растут и паразиты: из развилки ствола торчат большие пучки листьев, вьющиеся растения убирают дерево цветущими плетьми, как подвенечной фатою; порой, сплетя вокруг ствола великолепную кольчугу, они перебрасывают усыпанные цветами ветви с одного сучка на другой.

Поутру вид этой зелени бодрит и радует. В здешних буйных диких зарослях нет ничего мрачного, гнетущего, напротив, это зрелище почему-то возбуждает. В нем чудится дерзкое самозабвение менады, беснующейся в свите бога.

Идем вверх по реке. Высоко над головой пролетает пара голубей, да зимородок стрелой проносится над водой — мгновенный проблеск ярких красок, оживший драгоценный камешек, сверкающий, как китайская фарфоровая безделушка. На дереве, свесив хвосты, сидят рядышком две обезьянки; еще одна прыгает с ветки на ветку. Без умолку, с какой-то яростью стрекочут цикады. Своей непрерывностью и монотонностью стрекот этот напоминает журчание бурного ручья по каменистому руслу. Затем треск цикад заглушает звонкая птичья трель, напоминающая песнь английского черного дрозда.

Ночью квакают, квакают, квакают лягушки, поднимая страшный гам; время от времени в лягушачий хор врезается короткая, из нескольких нот, песенка какой-то ночной птицы. От светляков кусты становятся похожими на рождественскую елку, украшенную крошечными свечками. Они мягко мерцают во тьме: это сияние умиротворенной души.

Река сужается, здесь пейзаж напоминает зеленые верховья Темзы.

Птица — вестница лихорадки. Высвистывает три ноты, до аккорда не хватает только четвертой, и ухо ждет ее исступленно.

Бор — приливный вал в устье реки. Мы заметили его издали — две или три высокие волны, шедшие одна за другой, но не казавшиеся очень уж опасными. С ревом, похожим на рев бушующего моря, они катили все быстрее и ближе, и я увидел, что волны эти гораздо больше, чем казалось поначалу. Вид их мне не понравился, и я потуже затянул пояс, чтобы не соскользнули брюки, если придется спасаться вплавь. И тут приливный вал настиг нас. Это была водяная громада высотою в восемь, десять, а то и двенадцать футов; стало совершенно ясно, что никакой корабль не выдержит ее натиска. Вот на палубу обрушилась первая волна, до нитки вымочив всех и наполовину затопив наше суденышко, следом нас накрыло второй волной. Закричали матросы; команду составляли одетые в арестантские робы заключенные из тюрьмы, находившейся в глубинных районах страны. Судно не слушалось руля; его несло на гребне вала бортом к волнам. Налетела очередная волна, и наш кораблик начал тонуть. Джеральд, Р. и я поспешно выбрались из-под тента, но палуба вдруг ушла из-под ног, и мы очутились в воде. Вокруг бушевала и ревела река. Я решил было плыть к берегу, но Р. крикнул нам с Джеральдом, чтобы мы ухватились за обшивку. Вцепившись во что попало, мы продержались минуты две-три. Я надеялся, что, когда приливный вал пройдет выше по течению, волнение уляжется и река вскоре снова успокоится. Но я забыл, что бор тащит нас с собою. Волны продолжали захлестывать. Мы висели, уцепившись за планшир и за крепления ротанговых циновок под палубным тентом. Тут мощный вал подхватил судно, оно, перевернувшись, накрыло нас, и мы разжали руки. Ухватиться было не за что, разве только за илистое речное дно, и когда поблизости всплыл киль, мы из последних сил рванулись к нему. Кораблик по-прежнему крутило колесом. Мы с облегчением вновь уцепились было за планшир, но судно опять перевернулось, утащив нас под воду, и все началось сначала.