Записные книжки - Сомерсет Моэм

1922

Романистам прежних времен, воспринимавшим людей только в одном определенном свете, было легче. Как правило, их положительные герои были в высшей степени добродетельными, а негодяи насквозь гнусными. Но возьмем, к примеру, X. Она ведь не просто лгунья, она дня прожить не может, не сочинив очередных злобных, ни на чем не основанных небылиц, и рассказывает их так убедительно, в таких подробностях, что невольно думаешь: а ведь она сама в них верит. У нее железная хватка, она не задумываясь пойдет на любую уловку, лишь бы добиться своего. Стремясь пробиться в общество, она нагло навязывает свое знакомство людям, которые наверняка предпочли бы его избежать. X. страшно честолюбива, но в силу своей ограниченности довольствуется второразрядной добычей: обыкновенно ей достаются секретари влиятельных людей, а не сами великие мира сего. Она мстительна, ревнива и завистлива. Вздорна и неуживчива. Тщеславна, вульгарна и хвастлива. В этой женщине много по-настоящему дурного.

При этом она умна. Обаятельна. Обладает изысканным вкусом. Она великодушна и способна потратить все свои деньги, до последнего гроша, с тою же легкостью, с какой тратит чужие. Хлебосольная хозяйка, она радуется, доставляя удовольствие гостям. Ее глубоко трогает любая любовная история, она не пожалеет сил, пытаясь облегчить бедственное положение людей, до которых ей, в общем-то, нет никакого дела. Если кто заболеет, она будет самой образцовой и преданной сиделкой. Она веселый и приятный собеседник. Ее самый большой дар — способность сочувствовать другим. Она с искренним состраданием выслушает ваши жалобы на превратности судьбы и с непритворным добросердечием постарается их облегчить или поможет нести их бремя. Она проявит подлинный интерес ко всем вашим делам, вместе с вами порадуется вашему успеху и разделит горечь неудачи. Есть в ней, стало быть, и истинная доброта.

Она отвратительна и мила, алчна и щедра, жестока и добра, злобна и великодушна, эгоистична и бескорыстна. Каким же образом может писатель свести эти несовместимые черты в единое гармоничное целое, создавая достоверный образ?

В этой связи поучительно вспомнить «Кузена Понса» Бальзака. Понс — обжора. Чтобы утолить свою низменную страсть к еде, он в обеденный час навязывается к людям, которым его общество явно не по вкусу, и, не в силах обойтись без вкусной еды и хорошего вина, терпит откровенную холодность и неприветливость хозяев, насмешки слуг. Он падает духом, если приходится обедать дома и за собственный счет. Порок этот омерзителен, и наделенный им персонаж вызывает лишь отвращение. Но Бальзак стремится вызвать у читателя сочувствие к Понсу и добивается этого с большой изобретательностью. Во-первых, он рисует тех, за чей счет его герой предается чревоугодию, как людей гнусных и вульгарных; во-вторых, он наделяет своего героя, коллекционера, безупречным вкусом и страстью к прекрасному. Понс готов отказывать себе не только в роскоши, но и в самом необходимом, лишь бы купить картину, предмет обстановки или фарфоровую безделушку. Бальзак вновь и вновь подчеркивает доброту, простодушие Понса, его дружелюбие, и постепенно забываешь его постыдную жадность и ту низкую лесть, которую он расточает, пытаясь возместить съеденное, и даже преисполняешься к нему глубоким сочувствием, с ужасом взирая на его жертвы. Им, вообще-то говоря, приходилось несладко, но Бальзак не наделил их ни единым подкупающим свойством.

Я знаю миссис А. много лет. Она американка, замужем за дипломатом, который до войны служил в Петербурге. На днях я встретил ее в Париже. Она рассказала мне про приключившийся с нею странный случай, который лишил ее душевного равновесия. Какое-то время тому назад она столкнулась с одной своей русской приятельницей; миссис А. знала ее еще до революции; та была богата, и миссис А. частенько бывала на ее приемах. Теперь же она ужаснулась, увидев, как плохо одета, как жалко выглядит ее давняя знакомая. Миссис А. дала ей десять тысяч франков, чтобы та купила себе приличную одежду, в которой могла бы получить место продавщицы или что-то в том же роде. Когда неделю спустя она опять ее встретила, та была в прежнем стареньком платье, в ветхой шляпке и поношенных туфлях. «Почему же вы не купили себе новой одежды?» — спросила миссис А. Изрядно сконфузившись, ее русская знакомица сказала, что все ее друзья обнищали и ходят в отрепьях, и ей претит мысль, что она одна-единственная будет одета хорошо, а потому она пригласила своих друзей в «Тур д'Аржан» и угостила их роскошным обедом, после чего они еще заходили в разные кабачки, пока не истратили все до последнего франка. Домой вернулись в восемь утра без гроша за душой, усталые, но счастливые. Придя к себе в «Ритц», миссис А. рассказала эту историю мужу, и тот страшно рассердился на нее за выброшенные на ветер деньги. «Подобным типам не поможешь, — заявил он. — Это люди пропащие».

— Разумеется, он прав, — заметила она, завершая свой рассказ. — Я и сама была в ярости, но знаете, в глубине души я отчего-то ею невольно восхищаюсь. — Она покаянно взглянула на меня и вздохнула: — Тут чувствуется такая сила духа, какой у меня нет и не будет никогда.

Чарли Чаплин. У него приятная внешность. Изящная, восхитительно соразмерная фигура; руки и ноги маленькие, красивой формы. Правильные черты лица, довольно крупный нос, выразительный рот и прекрасные глаза. Густые темные вьющиеся волосы чуть тронуты сединой. Движения на редкость грациозные. Он застенчив. В речи слегка проскальзывает говорок лондонской черни, среди которой прошла его юность. Жизнерадостность бьет из него ключом. Когда он чувствует себя непринужденно, то дурачится с восхитительным самозабвением. Неистощим на выдумки, неизменно бодр и весел, у него незаурядные способности к подражанию: не зная ни слова по-французски или по-испански, он способен очень забавно и точно изобразить речь на любом из этих языков, вызывая безудержный смех окружающих. Он может без подготовки, по наитию, изобразить беседу двух кумушек из трущоб Лам бета, убийственно нелепую и трогательную одновременно. Комичность этих сценок, как и положено, держится на точно подмеченных деталях, а их верность правде жизни, со всеми ее особенностями, придает им трагизм, поскольку в них чувствуется близкое знакомство с нищетой и бездольем. Иной раз Чаплин принимается изображать то артистов мюзик-холла, блиставших лет двадцать назад, то певцов-любителей из пивной на Уолворт-роуд, участвующих в благотворительном концерте в пользу какого-нибудь извозчика. Но что толку перечислять, все равно не передашь того невероятного обаяния, которое присуще любому его движению. Чарли Чаплин способен без особых усилий заставить вас часами валяться от смеха; у него гениальный комический дар. Шутки его незатейливы, добры и непосредственны. И в то же время в них подспудно всегда ощущается глубокая грусть. Он подвержен смене настроений, и даже если вы никогда не слышали, как он шутливо бросает: «Фу ты, какая на меня вчера вечером хандра напала, я аж не знал, куда от нее удрать», и без того в его комиковании чувствуется печаль. Он не производит впечатления счастливого человека. Подозреваю, что его гложет тоска по трущобам. Обрушившиеся на него слава и богатство навязывают ему образ жизни, который его только стесняет. Мне кажется, он с грустью вспоминает свою трудную, но вольную юность, с ее скудостью и горькой нуждою, и жаждет вернуться туда, сознавая, что это невозможно. Улицы южного Лондона кажутся ему средоточием забав, веселья и невероятных приключений. Там для него ключом бьет жизнь, какой никогда не бывает на ухоженных авеню, застроенных нарядными домами, в которых обитают богачи. Легко могу себе представить, что, придя домой, он оглядывается, пытаясь понять, каким ветром занесло его в это чужое жилище. Подозреваю, что единственное место, которое он воспринимает как родной дом, — это квартирка на третьем этаже на задворках Кенсингтон-роуд. Однажды, прогуливаясь по Лос-Анджелесу, мы с ним нечаянно забрели в беднейший район города. Там стояли убогие дома со сдававшимися в наем квартирами, захудалые дешевые лавки торговали товарами, которые ежедневно покупает беднота. Чаплин просиял и, оживившись, воскликнул: «Слушай, вот она, настоящая-то жизнь, верно? А все остальное только так, для форсу!»

Саравак. На горизонте цепочкой выстроились маленькие белые облачка, других на небосклоне не было; в них чудилась какая-то странная веселость. Они походили на одетых в белые пачки балерин, резвых и жизнерадостных, которые, выстроившись вереницей в глубине сцены, ждут, когда поднимут занавес.

Небо было серое, на сером фоне чернели причудливые громады туч, а стоявшее в зените солнце, пробивая серую пелену, серебрило их края.

Закат. Дождь вдруг прекратился, и тяжелые тучи, беспорядочно сгрудившиеся над горой, внезапно двинулись на солнце с неистовством Титана, напавшего на божественного Аполлона, и солнце, даже в поражении не растерявшее величия, преобразило черные полчища своим блеском. Тучи замерли на миг, будто пораженные тем великолепием, которым их в предсмертных судорогах наделило божество, — и тут же настала ночь.