Семейство Майя - Жозе Эса де Кейрош

— Тогда пообедайте со мной, Стейнброкен.

— Charme, mon cher, charme…[49]

Коляска покатилась. И дипломат, укутав ноги и живот большим шотландским пледом, закончил:

— Ну что ж, Майа, мы звершили полезную пррогулку. Однако Атерро — мьезто не из везолых.

Не из веселых! Для Карлоса в тот день Атерро стало восхитительнейшим местом на земле!

Назавтра он явился на Атерро еще раньше; и, едва сделав несколько шагов, увидел ее снова. Но она была не одна: ее сопровождал муж, превосходно одетый, весьма элегантный — в кашемировой светлой визитке и черном атласном галстуке, заколотом бриллиантовой булавкой в виде подковы; флегматичный и томный, он курил, держа собачку под мышкой. Проходя мимо Карлоса, он бросил на него удивленный взгляд, словно среди дикарей ему встретилось цивилизованное существо, и что-то сказал вполголоса жене.

И вновь ее глубокие, задумчивые глаза обратились на Карлоса; но на сей раз она не показалась ему такой ослепительно прекрасной; на ней было другое платье, более нарядное, из ткани двух тонов — свинцово-серого и кремового, — и шляпа с большими, по английской моде, полями, украшенная чем-то красным — не то цветком, не то пером. Нынче она не предстала перед ним богиней, которая спустилась с золотых клубившихся над морем облаков: просто хорошенькая иностранка возвращалась в свой отель.

Еще три дня подряд Карлос прогуливался по Атерро, но больше ее не видел; и наконец устыдился и почувствовал себя униженным оттого, что им овладело романтическое любопытство, заставившее его потерянным псом метаться по Атерро, Рампа-де-Сантос и набережной Содре, выслеживая черные глаза и белокурые волосы иностранки, которая в Лиссабоне проездом и однажды утром покинет столицу на пароходе «Роял Мейл»…

И подумать только: всю эту неделю его работа пролежала нетронутой на столе! И все эти дни, перед тем как выйти из дома, он не отрывался от зеркала, подбирая галстук! Ах! Что он за никчемная, никчемная натура…

В конце той же недели Карлос, собираясь уходить из своего врачебного кабинета, уже надевал перчатки, когда слуга, отдернув портьеру, прошептал в каком-то смятении:

— К вам дама!

В кабинет вошел очень бледный, с золотыми локонами мальчик, одетый в черный бархатный костюмчик. Следом за ним — дама, вся в черном; лицо ее было скрыто длинной и плотной, словно маска, вуалью.

— Вероятно, мы опоздали, — заговорила она, останавливаясь в нерешительности у дверей. — Сеньор Карлос да Майа уходит…

Карлос узнал графиню Гувариньо.

— О, сеньора графиня!

Он поспешил освободить диван от газет и брошюр; графиня на миг остановила недоверчивый взгляд на широком и мягком гаремном ложе; затем осторожно присела на краешек и усадила рядом с собой мальчика.

— Я привела к вам пациента, — заговорила она, не поднимая вуали, и голос ее словно исходил из глубин ее черного одеяния, полностью ее скрывавшего. — Я не пригласила вас, поскольку речь идет не о серьезной болезни, но мы случайно шли мимо… Кроме того, мой малыш — очень нервный мальчик: если к нему вызывают врача, он пугается так, что кажется, вот-вот умрет. А тут мы пришли как будто в гости… Ты ведь не боишься, не правда ли, Чарли?

Мальчик не отвечал; стоя возле матери, хрупкий и изнеженный, похожий на ангела со своими локонами, спускавшимися до самых плеч, он пожирал Карлоса печальным взглядом огромных глаз.

Карлос постарался спросить как можно ласковее:

— А что с ним?

Несколько дней тому назад у мальчика на шее образовался лишай. Кроме того, у него припухли миндалины. Все это ее беспокоит. Сама она отличается завидным здоровьем, и в их роду мужчины славились силой и долголетием. Но вот в семье графа многие страдали наследственной анемией. И сам граф, несмотря на его здоровый вид, тоже ею страдает. Она опасается, что расслабляющий климат Лиссабона вреден Чарли, и намерена отправить его на некоторое время в дедушкино поместье, в Формозелью.

Карлос тихонько придвинулся к мальчику поближе и протянул к нему руки:

— Подойди ко мне, дружок, давай посмотрим, что там у тебя такое. Ах, какая у него прелестная головка, сеньора графиня!

Она ответила улыбкой. А Чарли, с тем же серьезным личиком и манерами хорошо воспитанного ребенка, без какого бы то ни было страха перед доктором, о чем говорила мать, подошел к Карлосу, аккуратно расстегнул ворот курточки и, встав почти между колен Карлоса, склонил перед ним свою шейку, нежную и белую, словно лилия.

На ней Карлос ничего не обнаружил, кроме розового пятнышка, уже почти незаметного. Миндалины тоже не были увеличены; и тогда, внезапно обо всем догадавшись, он слегка покраснел и с живостью взглянул на графиню, желая найти в ней подтверждение того чувства, которое привело ее сюда под столь наивным предлогом, скрытую черным одеянием и густой вуалью.

Однако графиня ничем себя не выдала, продолжая сидеть на краешке дивана со сложенными на коленях руками, всем своим видом выражая беспокойство матери, ожидающей приговора врача.

Карлос застегнул мальчику воротник и произнес:

— Я не вижу решительно никаких оснований для вашего беспокойства, сеньора.

Все же он задал ей несколько вопросов относительно режима и привычек Чарли. Графиня огорченно пожаловалась ему, что желала бы воспитать мальчика более крепким и мужественным, но граф препятствует ей в том, что он именует «английским чудачеством»: он против холодных обливаний, игр на воздухе, гимнастики.

— Холодные обливания и гимнастика, — улыбнулся Карлос, — это самое лучшее, что можно рекомендовать… Это ваш единственный ребенок, сеньора графиня?

— Да, и потому избалован, как наследный принц, — отвечала она, гладя белокурую головку малыша.

Карлос заверил ее, что, несмотря на хрупкое сложение, Чарли вполне здоров и нет необходимости отсылать его в Формозелью… С минуту они молчали.

— Вы не можете представить себе, как вы меня обрадовали, — заговорила графиня, поднимаясь и поправляя вуаль. — И сам визит сюда мне доставил большое удовольствие… Здесь не пахнет болезнью, лекарствами… И все так красиво, — добавила она, неторопливо оглядывая обитый бархатом кабинет.

— Но это как раз скорее недостаток, чем достоинство, — засмеялся Карлос. — Подобная обстановка не внушает почтения к науке. Я уже подумываю, что надо все переделать и поместить здесь чучела крокодила, совы, всякие колбы, человеческий скелет и груды ученых книг…

— Кабинет Фауста.

— Вы правы, кабинет Фауста.

— Но вам недостает Мефистофеля, — произнесла графиня весело, и глаза ее блеснули под вуалью.

— Кого мне недостает, так это Маргариты.

Графиня кокетливо пожала плечами, словно сомневаясь в искренности его слов; затем взяла Чарли за руку и медленно направилась к двери, не забыв поправить вуаль.

— Раз уж ваше сиятельство изволили проявить интерес к моему кабинету, — поспешно произнес Карлос, желая задержать ее, — позвольте показать вам и другую залу.

Он отдернул портьеру. Графиня подошла, похвалила кретоновую отделку, гармонично подобранные светлые тона; фортепьяно вызвало у нее улыбку.

— Что, ваши больные танцуют здесь кадриль?

— Мои больные, сеньора графиня, — неторопливо отозвался Карлос, — не столь многочисленны, чтобы составить кадриль. У меня редко бывает даже пара для вальса… Фортепьяно здесь просто символ радостных надежд: обещание выздоровления, будущих балов, прелестных арий из «Трубадура», исполняемых в кругу семьи…

— Вы изобретательны, — сказала она, непринужденно прохаживаясь по зале с Чарли, который следовал за ней по пятам.

— Ваше сиятельство даже не подозревает, насколько я изобретателен! — подхватил Карлос.

— Надеюсь, вы мне расскажете… Да, как это говорится? Ах вот: человек изобретательнее всего в ненависти.

— Ну, я, напротив, изобретательнее всего в любви, — рассмеялся Карлос.

Графиня не ответила. Остановившись возле фортепьяно, она с минуту перебирала разбросанные на нем ноты, затем дважды ударила по клавишам.

— Вы — болтун.

— О, сеньора графиня!

Графиня остановилась перед картиной — копией Лэндсира, изображавшей огромного добродушного сенбернара, который лежал, положив морду на лапы. Почти касаясь платья графини, Карлос ощущал нежный аромат вербены, всегда обильно употребляемой ею; сквозь черную вуаль ее кожа казалась еще более бледной, нежной и гладкой, как атлас.

— Ужасная картина, — пробормотала она, обернувшись. — Но Эга мне сказал, что в «Букетике» у вас есть превосходные полотна… Особенно он хвалил Греза и Рубенса… Жаль, что нельзя полюбоваться этими шедеврами…

Карлос тоже посетовал на то, что их с дедом холостяцкий образ жизни не позволяет принимать у себя дам. «Букетик» понемногу превращается в монастырь. Если так будет продолжаться еще несколько месяцев и дом их не согреется теплом и ароматом женского существа, то сквозь ковры и гобелены начнет пробиваться трава.