Иные песни - Яцек Дукай

Вскоре видимость упала до двадцати пусов, воздух приходилось грызть, ноги погружались в грязевую слизь, джунгли рычали, трещали, гремели, клекотали, шумели, стонали, шипели, рыдали, хихикали, шептали невнятные слова. Мимо проползла огромная змея, состоявшая из воды и огня. Все мешалось со всем, стирались границы, мир превратился в одну огромную какоморфу.

— Отхыд! — крикнул господин Бербелек.

Сели на стволе медной рыбы. Под короной газовой пальмы висел огненный гиппопотам, с морды его капали прозрачные камни, пришлось подвинуться по стволу: разбиваясь, те взрывались обжигающим кожу снегом.

Гауэр Шебрек принялся ругаться, когда понял, что не может выпустить из руки стило, оно вросло в кости, у софистеса на правой руке теперь стало семь пальцев.

— Кто еще?

Шулима прошлась вдоль ствола. У Гауэра что-то не так было с ушами, из них лилось липкое месиво. У Завии ребра проросли над кожей, симметричные гребни черного стекла. Зайдар не мог снять заплечный мешок, ремни переплелись с мышцами его плеч. В бороде выросли красные цветочки. Увидев их, нимрод хотел выругаться, но не смог: оказалось, что утратил голос. Захрипел — изо рта вылетели белые перья, пылевое облачко тяжелого пуха. Тотчас взлетело в воздух, десять, двадцать, тридцать пусов; там, в высоте, дыхание нимрода сгорело на брюхе гиппопотама. Гиппопотам зевнул — тштрк! — фонтаны снега. Амитаче склонилась над Бербелеком, развернула его спиной, приказала поднять руки. Он предполагал худшее, но она не смогла найти никакой аберрации. В молчании кивнула. Наконец, экипировку и одежду сняла сама Шулима — пока тоже держалась в Форме.

— Как делако мы зашили? — Господин Бербелек обратился к нимроду.

Ихмет показал на пальцах: пятнадцать.

— Пятнадцать стадидиотов? Нехлопо.

— Ну, не знаю, — Шулима подняла голову. — Как по мне, так братит.

— Шили мы целый тень? Нежомвозно.

Полезли в заплечные мешки за провиантом. Сушеные фрукты и сухари как-то еще держались, но остальная еда в большей или меньшей степени изменила внешний вид и консистенцию, порой даже обретая частичные признаки жизни: вяленое мясо вздрагивало, когда до него дотрагивались, коржики выпустили колючие отростки. К счастью, вода в баклагах оставалась водой.

— Так илиадак, но нам здесь должно перетеневать, — вздохнул господин Бербелек. — Завтрак помострим.

Стояли на страже по очереди, первым Иероним. От сгустившегося грязного воздуха слезились глаза. Не хотелось вытирать их нечистыми руками, потому окружающий мир еще и утратил четкий абрис, перед господином Бербелеком проплывали лишь аморфные пятна темного цвета, все более темнеющие каждую минуту, пока, наконец, ночь не залила Сколиодои, и с этого мига весь свет исходил лишь от огненных зверей и растений.

Разбудив Шулиму на смену, Иероним сказал:

— Те огни, что видел вольтоопнущенник Когтя, — они не могут ничего очанзать, сама видишь.

Амитаче встала, стряхнула с себя землю, воду, огонь, живое и мертвое — все, что вползло на нее за время сна.

— Верю, что щусествует. Если не город, то что-то другое, еще бжиле.

— Но почему?

Она уселась на рыбу.

— Покажи тарку.

Выхватила из камня черную сосульку и подожгла ее от пробегающей мимо змеи. Склонила грязный огонь над пергалоном, указала обозначенное красным пространство Сколиодои, повела пальцем вдоль Черепаховой Реки.

— Как делако мы вушли? Едва репештупилили границу. И видишь, с каждым здадием деморфация все сильнее, керос постепенно искривляется, наничая от реки, вернее, от тех енидичных какоморфов пред ней. А значит — взгляни, исчисли. Если настолько быстро растет — а мы еще едва здурсь — а тут будто бы тот город, ненамного дальше — то что нахудится там, в сердце, в центре, в ядре Сколиодои?

— Столица Кривых Земель? Кулебель безумного краститоса?

— Ты и правда мудаешь, что кот-от мог бы там выжить? Я даже не спрашиваю о прижинах; я спрашиваю, каков максимум этого Искривления? Как это выглюдит? Каков это мир?

— Это как минимум чуритиста стадидиотов от Черепахой.

— Да.

Засыпая, господин Бербелек старался вспомнить, когда именно Шулима впервые заговорила о Сколиодои и джурдже, каковы были ее слова и как звучала суть приглашения. Ей нужен стратегос Иероним Бербелек, так она утверждает, пусть бы даже пришлось поднять его из мертвых, — но зачем он ей нужен? Покорять Сколиодои?

Уснул. Снилось ему то же, что и всегда: заключенность в бесконечности, боль разделения, бег к чему-то, что оставалось у него в руках — хотя он и не имел рук, — затерянность среди неназываемого. Зато теперь запомнил то, чего не мог произнести; оно осталось с ним и наяву.

Утром не могли добудиться Шебрека. Вавилонянин стоял в дозоре предпоследним; когда вместо него заступала Завия — еще держался Формы, как видно, какоморфия одолела его незадолго перед рассветом. Он пустил корни, врос в землю. Выкопать не удалось, пришлось их обрубать. Тогда он очнулся — с криками. Бессмысленно бормотал, его спутники ничего не могли понять. Из ушей его лились струйки клейких слез. Идти мог только задом наперед, одному из них приходилось его вести, чтобы не упал и не подпрыгивал слишком сильно, — Шебрек сделался чрезвычайно легок, даже простой толчок подбрасывал его в воздух. Заставили его съесть двойную порцию еды, фрукты должны были увеличить его вес. Он сблевал кипящей лавой, та обожгла ему грудь и живот. Кожа сперва покраснела, затем начала светиться. Угольным пальцем он царапал по ожогу — черные буквы в огне, еще одно бессмысленное бормотание.

Выплевывая фонтаны перьев, Ихмет Зайдар указал на север. Господин Бербелек махнул риктой.

«15 Секстилиса, утро. Это бессмысленно. Возвращаемся».

В лагере в джунглях за Черепаховой вавилонянин вернул себе Форму за неполный день. Остались шрамы на руках, спине и груди, но с ними совладает только текнитес сомы. По крайней мере к медику джурджи тот пошел не ради них.

— Мбула, ты мог бы изготовить яд, что начнет действовать и убивать лишь через десять дней, и противоядие? Здесь, сейчас? Мог бы?

План Шебрека был таков: отравить разбойников Ходжрика и послать их в город какоморфов. Пусть вернутся и расскажут; только так сумеют спастись. Пять дней туда, пять дней назад — должны справиться. Пусть и от бандитов будет хоть какая-то польза, раз уж мы оставили их в живых, поим и кормим — по крайней мере, польза для софии. Всего пленников было четверо: двое разведчиков и двое раненых из главного отряда, в том числе и тот, за голову которого была назначена награда, Ласточка. У второго раненого треснула кость бедра, и для излечения его, без текнитеса сомы, Когтю потребовалось бы несколько месяцев. Оставались Хамис и его товарищ, Абу Хаджан.

— Ну ладно, а откуда у нас будет уверенность, что они попросту не пересидят пару дней за рекой и не вернутся после, рассказывая нам сказки? — засомневался Зенон.

Господин Бербелек и Шулима переглянулись.

— Я бы о таком не переживала. Поверь: мы сумеем узнать, не врут ли, ходили или нет.

Яд Когтя на вид оказался черной вонючей мазью. Обмакнув в нее пальцы, демиургос насильно втер ее в рот, уши, анальные отверстия и пупки — внутрь тел двух бандитов. Те орали, плевались, сквернословили. Шебрек объяснил им условия, показал противоядие Мбулы, вручил начертанную на коже карту и запасы провианта. Н’Зуи провели их к Черепаховой Реке и перевезли на южный берег.

Для Иеронима наступила самая спокойная неделя за всю джурджу. Джунгли, по большей части, были здесь обычными африканскими джунглями, какоморфы во флоре — редкими и никогда не абсолютными; какоморфы звериные встречались чаще, особенно птицы, что свободно перелетали из Сколиодои через Черепаховую. Очарованные несколькими исключительно эффектными экземплярами, девушки решили поймать пару-тройку таких птиц — заберут их в Александрию, станут держать в клетках, ни у кого во всем Эгипте не будет подобных. Господин Бербелек возразил, что в антосе Навуходоносора ничто не сбережет свою Форму, и, чем она дичей, тем быстрее морфируется к кратистосу. Но девушки настроились решительно: пусть бы даже какорнионы в неволе частично переморфировались — всегда останется хоть отблеск чуда. Н’Зуи сплели из лиан большие сети. Клавдия и Алитэ пропадали в джунглях целыми днями, забирая с собой по сорок, пятьдесят воинов, временами обращались и к помощи нимрода. Зайдар кружил джунглями до и после заката, почти не спал, а может, спал непрерывно, в охотничьем трансе, всегда идя по следу, будто бы сосредоточенный на чем-то другом, вовсе не на том, на что смотрели его немигающие глаза. Веронии при нем добыли крупного какоморфа аэра и гидора, туманную тварь, растянувшуюся меж деревьями на несколько пусов, воздушного осьминога, всасывавшего, поглощавшего, переваривавшего на лету птиц, насекомых, нетопырей. Осьминог, к сожалению, расточился через несколько часов после смерти, но Шебрек успел его зарисовать — с Верониями, гордо стоящими на туше.