Живой пример - Зигфрид Ленц

Но тут налетел порыв ветра; змей нырнул вниз, заметался и вдруг рванулся вверх с такой неодолимой силой, что Андреа уже не могла удержать его одна. Не глядя, кто стоит позади нее, она крикнула: «Помоги, ну помоги же мне!» Люси вмиг очутилась с ней рядом, подпрыгнула и схватилась за натянутую как струна бечевку, и общим усилием, напряженно откинувшись назад, они усмирили змея. Счастливыми глазами, взволнованно-единодушные, глядели они друг на друга — они победили его вместе. Никакого отчуждения. Никакой подозрительности, ни даже удивления не отразилось на лице у Андреа, когда она увидела возле себя Люси, полную веселой ярости, воплощенное сопротивление.

Они вместе держали змея, но второй порыв ветра закружил его бешеным вихрем и швырнул вниз; змей затрепыхался, запутался и вдруг, будто пронзенный стрелой, рухнул на землю, ударясь о груду камней. Девочки выпустили бечевку и подбежали к упавшему змею; деревянная крестовина сломалась, бумага была надорвана. Люси опустилась на колени, осторожно вытащила из пергамента расколовшуюся планку, которая проткнула раскрашенную бумагу, как сломанное ребро, но когда она хотела показать планку Андреа и подняла голову, взгляд ее встретился с глазами, полными ненависти.

— Ты опять побежала за мной, — сказала Андреа. — Это из-за тебя мой змей упал.

— Я его починю, — ответила Люси. — Можешь посмотреть, как я буду это делать.

Она все еще стояла на коленях, растерявшись перед столь неожиданным обвинением, как вдруг Андреа быстро подняла змея и, схватив его обеими руками, с силой насадила на голову Люси, так что пергамент лопнул, а деревянная рамка застряла у нее на плечах.

— Чтоб я тебя больше не видела! Слышишь? Никогда! — крикнула Андреа и убежала.

Рита Зюссфельд откидывается на спинку кресла и, выпятив нижнюю губу, тяжело вздыхает, и вот тут-то и случается то, что давно уже предвидел Хеллер: от остывшей сигареты отламывается пепел и падает ей на колени, но Рита безразличным движением смахивает его на пол. Итак, она предлагает эту новеллу, эпизод из детства Люси Беербаум, вполне пригодный для интерпретации, во всяком случае, очень показательный для характера героини и весьма оригинальный. Ведь здесь выявляется ее подсознательное ощущение, что при известных обстоятельствах кража может быть оправдана. Не так ли? То, чего эта чужая девочка, эта Андреа, не желает принять в дар из гордости, она при удобном случае добывает себе сама, а Люси, пусть чисто интуитивно сочувствуя ее бедственному положению, старается такие случаи подстроить. Но в принципе она, Рита Зюссфельд, хотела бы еще раз подчеркнуть: это всего лишь торопливо выхваченный при первом чтении эпизод; она уверена, что, если понадобится, сможет выступить и с другими предложениями.

Ну как — будем сразу вникать в подробности, разбирать это детское приключение, так сказать, выковыривать изюминки?

Валентин Пундт отрицательно качает головой и бурчит: хотя этот отрывок и обладает известными достоинствами, он, Пундт, все же рекомендовал бы сперва прослушать все отобранные отрывки, ибо при непосредственном сопоставлении слабое выявится само собой; этим он, боже упаси, вовсе не хочет сказать, что эпизод из детства Люси ему представляется слабым, нет, пусть его поймут правильно, но дело у них, конечно, пойдет быстрее, если каждый сначала огласит свое предложение, а затем они остановятся на том, что получит общее одобрение. Разве коллега Хеллер с ним не согласен?

Коллегу Хеллера с похмелья мучит жажда, ему, как он выражается, чихать на то, каким способом они выудят пресловутый пример. Он только хотел бы еще раз повторить: уж если на этой хрестоматии в числе составителей будет значиться его имя, то экономия времени для него никакой роли не играет. Кстати, он за то, чтобы погасить свет, зачем он нужен сейчас, утром, ему нестерпимо режет глаза, не говоря уж о головной боли.

Итак, свет выключается, после чего Валентин Пундт заявляет, что этот эпизод из детства Люси он читал тоже, и он сразу же показался ему спорным, и потому он решил остановиться на другом отрывке, ибо в нем… Нет, он не хочет забегать вперед и, прежде всего, не хочет никому навязывать своего мнения, пусть текст говорит сам за себя. Готовы ли присутствующие его слушать? Прекрасно. Начало, пожалуй, надо будет написать заново, а дальнейшее звучит так:

…у окна, пока ее мать бесшумно переодевалась, так бесшумно, словно любой звук усилил бы упреки, которые она вынуждена была сделать Люси. Та стояла у окна, тоненькая, собранная, наблюдая за курившим полицейским у садовых ворот — он спугнул и выкурил ящериц, спавших в щелях каменной ограды, — и прислушивалась к сыпавшимся на нее упрекам, стараясь уловить их суть и последовательность, но не была удручена или подавлена ими, а лишь пыталась подметить в них новое. Грузная женщина стонала, она напоминала дочери свои советы, которым та явно не последовала. Сколько раз я тебе говорила, что… Сколько раз я тебя предупреждала… Тебе было сказано, к чему это приводит, когда человек добровольно ищет контакта с людьми других слоев общества, когда он покидает свой круг. Бывает своего рода социальная зараза, и ты это знала. Почему же ты не послушала, не сделала, не могла!.. А теперь — извольте радоваться — полиция! Первый раз полиция стучится в этот дом. А ведь твой дед некоторое время был командиром эвзонов. Он был генералом. Был! А тебе вздумалось подсоблять в пекарне и свои каникулы проводить в обществе пекарей, теперь ты видишь, что получается, когда водишься с такими людьми, на тебе — полиция.

Люси, отвернувшись, улыбалась; ей так и не удалось уловить в этих упреках что-либо новое — все те же навязшие в зубах нотации, обвинения, которые она могла бы подхватить и договорить до конца, столько раз уже ей приходилось их выносить, — и, кивая головой, словно она не столько выслушивала эти сентенции, сколько прослушивала их для проверки, следила она сейчас за речью матери, а та, вздохнув, перешла ко второй части, которую Люси тоже знала заранее. Сегодня ты одна туда не пойдешь, сегодня я пойду с тобой вместе в эту дыру, в эту пекарню, где, по всей видимости, пекут еще кое-что, кроме хлеба. Одну тебя с полицейским я не пущу. Ну почему твоему отцу понадобилось уехать именно сегодня?

Она оглядела себя в зеркало, почему-то осталась недовольна клетчатым костюмом и остановила свой выбор на всем белом; белая шляпа, белые перчатки, только вот где белая сумка? И в этот момент Люси спокойно сказала:

— Мама, дедушка не был командиром королевской гвардии, он только надеялся им стать, ему это вроде бы обещали.

— Ну и что? — спросила мать, одновременно задетая и взволнованная. — Какая разница? Разве мало того, что ему обещали? Боже мой, мне этого достаточно.

Надменное мясистое лицо блестело от пота, по тому, как беспощадно затягивала она в корсет свое грузное тело, выпиравшее подушками, можно было заключить, насколько она недовольна всем: поведением Люси в той же мере, как и современным общественным развитием. Мать Люси, чью жизнь в последние годы всецело заполнили грампластинки и сладости, разжиревшая от упоительной праздности, раз и навсегда укрылась в уютный ларчик своего прошлого и вставала на дыбы, едва заслышав выражение: «в наши дни».

— Так мы идем, мама? — спросила Люси.

— Да, идем.

Увидев даму в белом, грузно сходившую по каменным ступеням, полицейский взял под козырек, а при виде Люси пожал плечами, выражая сожаление: я, мол, тут ни причем, я только выполняю приказ. Гуськом двинулись они по круто сбегавшей вниз улице, впереди — гневная мама, белый фрегат, пустившийся в карательную экспедицию;за ней — молодой полицейский; шествие замыкала Люси, не оставлявшая попыток побольше узнать о том, что произошло или все еще происходит в пекарне, однако полицейский ссылался только на данный ему приказ, который он выставлял, словно плакат.

— Мне приказано отвести вас в пекарню Псатаса.

В пекарню Теодориса Псатаса легче было попасть через двор, чем через вход с улицы, где вошедший терялся в путанице темных извилистых коридоров; поэтому Люси обогнала своих спутников и первая вошла в тенистый двор. К стенам были приставлены стеллажи для противней и прогибавшихся, обсыпанных мукой лотков, на которых остывал свежевыпеченный хлеб. Заржавевшая тележка, торчащие тут и там шатуны, глиняные кувшины с застоявшейся водой, отслуживший вытяжной колпак печи, кучки обгоревших кирпичей — вот что открывалось глазам во дворе, через который они шли сейчас втроем.

— Сюда, вниз по ступенькам, — сказал полицейский.

— Я знаю, — ответила Люси, — мне тут все знакомо.

Клейкие ступеньки, покрытые серо-белой массой, как все ступеньки, ведущие в пекарню, на цементном полу такое же грязное, тестообразное покрытие, которое не смести никакой метлой, а можно разве что соскрести мастерком. Перед фронтом печей стояли пекари в белых, обсыпанных мукой нижних рубашках и в липких фартуках: мастер Псатас, запуганный и какой-то скрюченный; подмастерье Семни с напомаженными волосами, как всегда, грызущий семечки; и Стратис, вислогубый паренек, чей восхищенный взгляд был прикован к Семни. Напротив них, на высоком табурете, сидел в расстегнутом белом халате полицейский комиссар, рядом с ним его помощник, держа наготове огрызок карандаша и раскрытый блокнот.