Живой пример - Зигфрид Ленц

— Я тебя внимательно слушаю, — говорит Рита Зюссфельд.

— А потом пришло это предложение, ты знаешь, о чем я говорю. Меня приглашали научным консультантом фильма по моей книге, и мы с тобой сидели в рыбном ресторанчике и обсуждали это приглашение. Марет тоже была с нами, она меня отговаривала. Она меня отговаривала, потому что, по ее словам, человек со стороны не может ничего исправить в фильме, ничему не может помешать, но ты была другого мнения, ты советовала принять предложение, и я его принял, потому что надеялся, что и ты позже приедешь на съемки, ведь ты участвовала в создании книги. Но ты ответила как-то неопределенно. Ты но приехала. Что со мной случилось потом, ты знаешь.

Теперь сказалось чрезмерное напряжение от долгой речи, от усилий вспомнить.

— Сядь, посиди, — говорит Рита, — вот тебе кресло, я уже оделась. Поскольку ты ждешь от меня ответа, я скажу тебе все, что можно сказать по этому поводу: эти твои воспоминания, Хайно, надо бросить в корзинку, они не соответствуют действительности. Ты их сочинил, ибо они тебе нужны. Мне очень жаль, дорогой мой, но у меня тоже есть воспоминания — они выглядят иначе.

Хайно сидит в кресле очень прямо, прислонившись к спинке. Он обращает ее внимание на то, что она сама только что многое признала, и Рита с этим не спорит, однако дает ему понять, в чем ее воспоминания отличаются от его версии.

— Ты все это подтасовал, Хайно. Да, подтасовал. Если я приходила к тебе, Марет всегда об этом знала, ночевать я у тебя ни разу не оставалась, а о том, чтобы я поехала за тобой следом, между нами и речи не было. — Она говорит медленно: стремление щадить его слышится в каждом слове, равно как и дружеская готовность внимательно выслушать встречные вопросы, не слишком торопиться с ответом. — Если ты хорошенько вспомнишь, если соберешься с мыслями, если мы вместе еще раз вернемся назад… Ну вот, теперь ты видишь, от чего тебе надо отказаться?

Хайно качает головой: он не может отказаться от своих доводов, от своей точки зрения, он упрямо не дает разрушить то, что построил — обоснование своего ухода, невозможности жить в этом доме. Поэтому он делает отвлекающий маневр и пускает в ход подозрение, которое носится в воздухе: Марет. Она, и никто другой, с первой минуты планомерно чинила им препятствия, везде и во всем, и она добилась, чего хотела, пусть иначе, чем рассчитывала.

— Чего она добилась?

— А ты не знаешь?

Не давая сбить себя, уверенный в своей правоте, как режиссер, одержимый одной-единственной пьесой, которую он вынашивал всю жизнь, которую проработал и разыграл во всех тонкостях и оттенках, он восстанавливает события и определяет последовательность картин: плывущий ковчег, построенный по его указаниям; погрузка животных под гарантированно безоблачным небом; анонимное предложение охранять их; ночные дежурства, потом — ночная катастрофа, тяжелый удар рухнувшей балкой по голове, пожар ковчега. Сам он не видел, как горел ковчег, он тогда был без сознания и лежал без сознания еще неделю, по впоследствии восстановил события — они оживали — в снах наяву, в навязчивых воспоминаниях, порождавших всегда одно и то же — отчаянное стремление спасти животных и чувство, что он скован и не может двинуться с места. Неделю без сознания; Марет, не долго думая, едет к нему; сложная перевозка в Гамбург, которую могла организовать только Марет с ее энергией и силой убеждения; время, проведенное в больнице, и вездесущая Марет — ее самоуверенный, властный тон в обращении с врачами и сестрами; ее старания продержать его в больнице дольше, чем он хотел; ее волнующие рассказы, из которых он узнал, что произошло.

— Ну, а чего же это она всегда хотела и наконец добилась? — спрашивает Рита Зюссфельд.

— Ты настаиваешь, чтобы я сказал?

Она кивает, и Хайно Меркель, вцепившись в ручки кресла, сжав их изо всех сил, вдруг чувствует в себе нарастающий протест, и слова не идут у него с языка.

— Пока я был независим… пока был свободен и здоров… ни за что бы я не переехал в этот дом… меня бы никто не уговорил поселиться здесь… Болезнь и вынужденная зависимость — вот что заставило меня это сделать. Зависимость, о которой мне ежедневно заботливо напоминают, предъявляя доказательства: «Ты учинил в комнате разгром… Ты лежал на полу… Ты опять поранил себя… нас…» Сделал я что-то или не сделал — все одинаково служит признаком болезни… мне ее растолковывают и объясняют… указывают на связанный с нею риск: «Подумай только, что бы могло случиться, не будь у тебя помощи…» Дело дошло до того, что Марет думает за меня, она говорит и действует за меня, и она уверяет, что иначе нельзя, а каждую мою попытку к самостоятельности называет не благодарностью… Я знаю: самое большое зло, какое я мог бы ей причинить, — это понравиться. Это обесценило бы ту жертву, которую она принесла мне за время моей болезни. Да, оттого что она стольким пожертвовала ради меня, я не имею права выздороветь… А теперь скажи сама: можно жить при таких условиях?

Хайно встает и с вызовом смотрит на Риту.

— Уйдем вместе. Если мне иногда и нужна помощь, почему ее не можешь оказать мне ты? В конце концов ты от этого тоже кое-что выиграешь.

— Что, например?

— Независимость, чуть больше независимости.

— У меня в горле пересохло, — говорит Рита Зюссфельд, — я ведь уже спала, и теперь у меня все в горле пересохло, надо бы чего-нибудь выпить внизу, хоть бокал портвейна. — Она кое-как расправляет простыню, набрасывает на постель покрывало, сует под подушку пижаму, — Пошли-ка вниз. Вещи можешь оставить здесь.

Они молча пьют в столовой под фамильными портретами, под взглядами зайцеголовых предков, чокаются бокалами, из которых эти недоверчивые господа на стене пили то же липкое зелье, сидя в не слишком веселой, зато умеющей хорошо считать компании.

— Послушай, Хайно, ведь все это можно истолковать иначе.

Итак, начинается корректировка, оценка событий с противоположных позиций, а если и не совсем с противоположных, то все же поиски смягчающих обстоятельств.

— Подумай еще раз, не слишком ли беспощадно ты все изобразил, и присмотрись получше, достаточно ли у тебя оснований для такого резкого суждения, ведь в конце концов я тоже знаю Марет. Да, она привыкла к послушанию. Да, она жесткая. Да, она претендует на большее, чем ей положено. И еще одно верно: на нее ничто не производит впечатления, удивляться она неспособна. Если ты ей скажешь, что завтра утром полетишь из Гамбурга в Мюнхен на воздушном шаре, она не удивится, а только спросит, намного ли это дороже, чем ехать поездом. Маргарет словно окаменела, в лучшем случае — оделась в защитный панцирь после истории с Николасом.

Хайно медленно поворачивает к ней голову.

— С Николасом?

— Да, с Николасом Виндшильдом из Роденкирхена под Кёльном. Разве ты никогда не слышал этого имени? И Марет никогда тебе о нем не рассказывала? Значит, она умолчала о том, что глубже всего ее затронуло, вернее, больше всего на нее повлияло. Не могу ли я рассказать тебе эту историю? От меня этого не жди, я не сумею быть достаточно объективной, нет, не сумею, а рассказ, в котором нет объективности, мало что тебе откроет. Спроси Марет, возможно, она сама тебе все расскажет.

Хайно примирительно улыбается.

— Истинные болезни, — говорит он, — это наши неизжитые страдания, незавершенный опыт. Их можно вылечить и обезвредить только одним способом — полной исповедыо.

— Ты ведь знаешь, — продолжает Рита, — до какой степени Марет окружила себя стеной принципов.

— Да, конечно.

— Тогда ты, возможно, заметил, что она хватается за любой повод, чтобы эти принципы нарушить. Наберись терпения и, как только подвернется случай, расспроси ее. Ты удивишься, сколько всего тебе придется выслушать.

Хайно медленно вращает бокал, описывая рукой круги, и наблюдает, как густая жидкость всплескивается вверх по стеклянным стенкам, все выше и выше, а потом, когда он останавливает руку, потихоньку, извилистой струйкой стекает вниз; больше он пить не хочет, он хочет сначала снять плащ, но еще раньше он подойдет к телефону, который беспрерывно трезвонит, — неужели Рита не слышит?

Рита Зюссфельд услышала звонок, только открыв дверь в коридор, она отстранила Хайно: «Пусти, я сама», но прежде чем снять трубку, забежала в гостиную взглянуть, который час.

— Кто это говорит?

Неузнаваемый, но все же знакомый голос просит у нее извинения, говорящий сам себя перебивает, вернее, его перебивает кто-то другой, и он начинает снова: он сожалеет, что беспокоит ее так поздно, зато он может ей кое-что предложить, нечто такое, что оправдает беспокойство…

— Да кто это?

— Дорогая Рита Зюссфельд, это говорит ваш коллега Янпетер Хеллер, вместе с вами занятый мучительными поисками великого педагогического пугала.

Третье извинение, произнесенное заплетающимся языком, потом, видимо, кто-то начинает отталкивать Хеллера от телефона, словно там идет потешная драка — так по крайней мере кажется отсюда, — и Рите приходится несколько раз переспросить: «Откуда вы звоните? Скажите, бога ради, где вы находитесь?» — пока Хеллер, видимо одержав победу в борьбе за трубку, не отвечает ей: «У Мими», «На якоре у Мими», кабачок Мими у рыбного порта, я вас здесь жду.