Крушение мировой революции. Брестский мир - Юрий Фельштинский

Советское правительство покидало город. По соображениям безопасности ехали не вместе. 9 марта выехал в Москву Свердлов, прибывший туда 10-го. 11 марта с поездом Совнаркома в Москву прибыл Ленин, через неделю-полторы после него — Троцкий. В пути правительственные поезда охраняли латышские стрелки. Первоначально в Москве правительство поселилось в гостинице «Националь», ставшей «1-м домом Советов». («Метрополь», в котором также расселились члены правительства, стал «2-м домом Советов»)[62].

После переезда в Москву началась подготовка к съезду, открывшемуся 14 марта. Как и Седьмой партийный съезд, съезд Советов не был представительным и получил название «Чрезвычайного». Впервые специально для делегатов съезда был отпечатан текст Брест-Литовского мирного договора в количестве 1000 экземпляров[63]. Это давало в руки противников мира, особенно не из числа большевиков, серьезное оружие. Получить большинство Ленин смог бы теперь, если бы большевистская фракция высказалась за передышку абсолютным большинством голосов. 13 марта, за день до начала работы съезда, Свердлов и Ленин провели генеральную репетицию предстоящего голосования: на состоявшемся заседании неполного состава фракции большевиков Четвертого Чрезвычайного съезда Советов после выступления Ленина, объяснившего, что речь идет о подписании формального соглашения для передышки и подготовки к революционной войне, а не о мире с германским правительством, 453 голосами против 36 ратификация договора была одобрена[64]. Одновременно некоторым левым коммунистам пригрозили административными мерами, вплоть до исключения из партии[65].

На съезде Советов присутствовало 1172 делегата, в том числе 814 большевиков и 238 левых эсеров[66]. Последние на только что проведенной ими в Петрограде партийной конференции большинством голосов высказались за формулу Троцкого «ни мира, ни войны». Резолюцию ЦК ПЛСР с призывом разорвать мир с Германией из 160 делегатов поддержали лишь 15. Для Ленина результаты такого голосования были и обнадеживающими, и тревожными: революционную войну левые эсеры не поддержали, но и не высказались за передышку. Получалось, что на съезде столкнутся две средние линии: Троцкого (ни мира, ни войны) и Ленина (передышка), и победит та, за которую проголосует большинство советского актива, причем Ленин боялся, что под влиянием тех или иных событий дня перевесят противники ратификации. Опасения Ленина подтверждались телеграммами, присланными в адрес съезда местными партийными организациями большевиков и левых эсеров. На местах не было единого мнения, и между сторонниками и противниками ратификации установилось известное равновесие[67].

На самом съезде левые эсеры также заняли «промежуточное положение»[68], т. е. поддержали формулу Троцкого. При этом ЦК ПЛСР был более склонен к компромиссу с ленинским большинством, чем левоэсеровские низы. ЦК ПЛСР из-за этого столкнулся с дилеммой. Не поддержать низы своей партии он не мог, даже если бы искренне желал этого. Поэтому ЦК левых эсеров большинством голосов проголосовал на съезде против ратификации Брестского договора. Камков, еще недавно так горячо поддерживавший мир, теперь указал, что, независимо от того, какие цели преследует партия большевиков, Брестский договор «объективно» ведет «к полному удушению русской революции»[69], поэтому ПЛСР слагает с себя «ответственность за ратификацию так называемых мирных условий». «Как правительственная партия, мы не имели бы права предпринимать шагов к нарушению этих условий, — сказал Камков в заключительной речи; — как партия политическая, не ответственная за ратификацию, мы [...] сделаем все от себя зависящее, чтобы оказать вооруженное сопротивление на всех фронтах». И хотя, по словам Камкова, «после длительной совместной честной коалиции с партией большевиков» было трудно разрывать с ними, левым эсерам не оставалось ничего иного, как «сложить с себя ответственность за центральную политику правительства»[70].

Левых эсеров на съезде поддержали не только социалисты-революционеры, но и меньшевики. Они зачитали резолюцию с требованием отклонить германские условия, создать «всенародное ополчение», выразить недоверие Совнаркому и передать власть Учредительному собранию[71]. Мартов в дополнение к этому потребовал назначения «следственной комиссии для выяснения обстоятельств, при которых был отдан приказ о демобилизации армии в то время, как армия могла еще сопротивляться». «Где слова Троцкого о священной войне? — спрашивал Мартов. — Троцкий так недавно сказал: «Если Германия откажется от заключения демократического мира, то мы объявим ей священную войну». «Где эта война?»[72] На это Зиновьев резонно ответил: «Если назначать следственную комиссию, то ее надо назначать над всем ходом нашей революции»[73] (намекая, что в разложении армии виновата революция как таковая).

Несмотря на протесты меньшевиков, эсеров, анархистов-коммунистов и левых эсеров, Брест-Литовский мирный договор был ратифицирован большинством в 784 голоса против 261 при 115 воздержавшихся[74]. Следствием этого, однако, явился выход левых эсеров из правительства[75], хотя решение это было принято левоэсеровской фракцией далеко не единодушно. Против выхода из СНК и за подписание Брестского мира высказались, по крайней мере, 78 левоэсеровских делегатов съезда[76]. Тем не менее 15 марта все наркомы — члены ПЛСР покинули свои посты. Выйдя из правительства, они, подобно левым коммунистам, оставили за собой право свободной критики Брестской политики.

Одна из легенд Брестского мира — о неподоспевшей помощи Антанты. Создателем ее следует считать Робинса, который в 1919 году показал в американском Сенате, что 13 марта 1918, за день до открытия съезда Советов, Ленин с нетерпением ждал ответа американского и английского правительств на советскую ноту от 5 марта, предусматривающую изменение прогерманской ориентации на проантантовскую. 15 марта, как свидетельствовал Робине, присутствовавший на съезде, Ленин подошел к нему во время заседания и спросил, получен ли ответ американского правительства. Услышав отрицательный ответ, Ленин сказал: «Я иду сейчас на трибуну, и мир будет ратифицирован». Робине продолжал:

«И он взошел на трибуну и произнес речь, в которой обрисовал экономическое и военное положение, и показал абсолютную необходимость после трех лет экономической разрухи и войны получить возможность, даже ценой постыдного мира, реорганизовать жизнь в России и развивать революцию, и мир был ратифицирован»[77].

В 1919 году иностранцу Робинсу трудно было видеть Ленина иначе. Совершенно очевидно, что Ленин не был заинтересован в получении благожелательного ответа союзников. Скорее можно предположить, что Ленин перед выступлением на съезде надеялся иметь в своем распоряжении негативный ответ Антанты, располагая которым он мог бы с еще большей легкостью перетянуть большинство съезда на свою сторону. Трудно поверить и в то, что для Ленина «бумажный» ответ Антанты на «бумажную» же советскую ноту от 5 марта мог иметь какое-либо значение, даже если бы этот ответ был составлен в самых обнадеживающих выражениях.

Робине, симпатизировавший большевикам, естественно рисовал Ленина американскому Сенату сторонником соглашения с Антантой (а не с Германией, к тому времени уже разгромленной). Но если бы, как считает Робине, Ленин 15 марта ставил вопрос о ратификации или разрыве Брестского договора в какую-либо связь с получением ответа от союзников, он не проводил бы предварительного голосования в большевистской фракции съезда, которое обязало делегатов-большевиков голосовать за ратификацию еще до того, как Ленин произнес речь на съезде Советов.

Наконец, полковник Робине попросту обманывал Сенат, когда утверждал, что ответа на советскую ноту от 5 марта получено не было. В отличие от английского и французского правительств, американцы приняли советскую ноту всерьез. Вскоре после отправления ноты, 7 марта, генеральный консул в Москве Саммерс направил государственному секретарю по иностранным делам США Р. Лансингу телеграмму, в которой подтвердил, что большинство советского руководства понимает полную безнадежность заключения мира с Германией. 9 марта посол США в России Д. Френсис получил сообщение от американского военного атташе в Петрограде Раглса, заключившего из разговора с Троцким, что большевики будут сражаться против Германии даже в том случае, если съезд ратифицирует Брестский договор[78]. В обмен на это обещание Троцкий требовал предотвращения американцами японской интервенции на Дальнем Востоке или нейтрализации ее высадкой во Владивостоке американских войск[79], т. е. повторял условия ноты от 5 марта.