Дикие лебеди - Юн Чжан

Маму этот довод не убеждал, но она посчитала бесполезным обсуждать с отцом подобные вопросы. Она вообще редко с ним виделась, он все еще пропадал в деревне. Да и в городе она редко его встречала. Рабочий день служащих продолжался с 8 утра до 11 вечера, семь дней в неделю, они так поздно возвращались, что почти не разговаривали друг с другом. Маленькая дочь жила отдельно, ели они в столовой, семейная жизнь практически отсутствовала.

По окончании земельной реформы отец опять уехал из города руководить строительством первого настоящего шоссе в регионе. До этого Ибинь с внешним миром связывала лишь река. Правительство решило проложить дорогу на юг, в провинцию Юньнань.

Всего за год они без всякой техники продвинулись на восемьдесят километров через гористую, пересеченную реками местность. Работали крестьяне, за еду.

Землекопы наткнулись на скелет динозавра и слегка повредили его. Отец выступил с самокритикой и проследил, чтобы его доставили в пекинский музей. Он также поставил часовых у могил II в. н. э., из которых крестьяне выковыривали кирпичи для свинарников.

Однажды двое крестьян погибли под обвалом. Отец всю ночь шел по горным тропам к месту происшествия. Местные крестьяне впервые видели чиновника такого уровня. Их тронуло, что его волнует их судьба. Прежде считалось, что чиновники отправляются в поездки только с целью набить карманы. После того, что сделал отец, жители прониклись к коммунистам неподдельной симпатией.

Одной из основных маминых задач было обеспечивать поддержку новому правительству, особенно среди фабричных рабочих. С начала 1951 года она ездила по фабрикам, выступала с речами, выслушивала жалобы и решала массу всяких вопросов. В ее обязанности входило объяснять молодым рабочим, что такое коммунизм, и призывать их вступать в комсомол и партию. Она подолгу жила то на одной фабрике, то на другой: считалось, что коммунисты должны «жить и работать среди рабочих и крестьян» и знать их чаяния.

Одна из фабрик, находившаяся на окраине города, производила изоляторы. Условия жизни там, как и везде, были ужасающие: десятки женщин спали в большой лачуге, построенной из соломы и бамбука. Пища никак не соответствовала их изнурительному труду — мясо они получали только дважды в месяц. Многим работницам приходилось по восемь часов стоять в холодной воде, промывая фарфоровые изоляторы. Из — за недоедания и отсутствия гигиены свирепствовал туберкулез. Чашки и палочки никогда как следует не мылись и сваливались в кучу.

В марте мама начала кашлять кровью. Она сразу поняла, что заразилась, но продолжала трудиться. Она была счастлива, потому что никто не вмешивался в ее жизнь, верила в то, чем занималась, и радовалась плодам своей работы: условия на фабрике улучшались, молодые работницы любили ее, и многие благодаря ей проникались идеями коммунизма. Искренне считая, что революции нужны ее преданность и самопожертвование, она выкладывалась полностью — семь дней в неделю с утра до вечера, без выходных. Но вскоре выяснилось, что она тяжело больна. В ее легких возникло четыре каверны. К тому же она была беременна.

Однажды в конце ноября мама потеряла сознание в заводском цехе. Ее спешно доставили в маленькую городскую больницу, некогда основанную иностранными миссионерами. Там за ней ухаживали китайские католики. В больнице все еще оставались европейский священник и несколько западных монахинь, носивших подобающее облачение. Товарищ Тин разрешила бабушке передавать маме еду, и мама ела чудовищно много: иногда за день съедала целую курицу, десяток яиц и полкило мяса. В результате я выросла в ее чреве до гигантских размеров, а она набрала пятнадцать килограммов.

В больнице имелось американское лекарство от туберкулеза. Товарищ Тин ворвалась в больницу и конфисковала все его запасы для мамы. Когда отец узнал об этом, он попросил товарища Тин вернуть хотя бы половину, но та огрызнулась: «Какой в этом смысл? Его и для одного человека мало. Если не верите, спросите у врача. Кроме того, ваша жена работает под моим началом, и решения относительно нее принимаю я».

Мама была страшно благодарна товарищу Тин за то, что та проявила такую заботу. Отец не спорил. Он разрывался между тревогой за здоровье жены и своими принципами, согласно которым интересы близких нельзя ставить выше интересов простых людей и хотя бы часть лекарства следовало оставить для других.

Я росла очень быстро, и каверны в маминых легких сократились и стали закрываться. Так считали врачи, но, по мнению мамы, ей помогло американское лекарство, добытое товарищем Тин. В больнице мама провела три месяца, до февраля 1952 года, когда ей посоветовали оттуда выписаться — «ради ее же собственной безопасности». По сведениям, полученным от одной знакомой, в доме некоего иностранного священника в Пекине нашли оружие, после чего все иностранные священники и монахини попали под подозрение.

Маме не хотелось покидать больницу, которая располагалась в чудесном дворе с красивыми кувшинками и где больных окружали профессиональный уход и чистота, редкие в Китае тех времен. Но выбора не было, и ее перевели в Народную больницу № 1. Главный врач этой больницы никогда в жизни не принимал родов. Он служил врачом в армии Гоминьдана, пока его часть не взбунтовалась и не перешла на сторону коммунистов. Он страшно волновался, ведь умри мама при родах, он оказался бы в незавидном положении: поводом для обвинений могли бы стать и его прошлое, и высокий пост, занимаемый мужем пациентки.

Незадолго перед тем днем, когда я должна была появиться на свет, врач предложил папе перевести маму в больницу более крупного города, где и оборудование лучше, и есть специалисты — акушеры. Он боялся, что когда ребенок станет выходить, из — за быстрой смены давления снова откроются каверны и начнется кровотечение. Но отец отказался: его жена должна рожать в тех же условиях, что и все остальные, ведь коммунисты поклялись покончить с привилегиями. Услышав об этом, мама с горечью подумала, что он всегда действует ей во вред и ему как будто все равно, выживет она или погибнет.

Я родилась 25 марта 1952 года. Случай был сложный, поэтому пригласили хирурга из другой больницы. Собралось еще несколько врачей и сестер, принесли дополнительный кислород и оборудование для переливания крови. Пришла и товарищ Тин. По традиции, китайские мужчины не присутствовали при родах, но главный врач попросил папу побыть возле родовой палаты — видимо, хотел подстраховаться. Роды были трудные. Когда показалась головка, стало ясно, что у младенца широкие плечи, и он застрял. Я была слишком толстой. Сестры тянули меня за голову руками, и я вышла наружу вся синяя и едва дышала. Врачи окунули меня сначала в горячую, потом в холодную воду, подняли за ноги и сильно шлепнули. Наконец я заплакала, причем очень громко. Все облегченно рассмеялись. Я весила около пяти килограммов. К счастью, мамины легкие не пострадали.

Женщина — врач подхватила меня и показала отцу; первые слова его были: «О господи, у этого ребенка глаза навыкате!» Маму его замечание очень расстроило. А тетя Цзюньин сказала: «Нет, просто у нее красивые, большие глаза!»

В Китае для каждого жизненно важного случая предписано особое блюдо; так, женщине сразу же после родов совершенно необходимы яйца, сваренные без скорлупы в сахарном соусе со сброженным клейким рисом. Бабушка сварила их в больнице, где, как и в любой другой, была кухня, чтобы пациенты и их родственники могли сами себе готовить, и передала маме, как только та смогла есть.

Когда новость о моем рождении достигла доктора Ся, он сказал: «Вот и родился еще один дикий лебедь».

Мне дали имя Эрхун, что значит «второй дикий лебедь».

Дав мне имя, доктор Ся совершил одно из последних дел в своей жизни. Через четыре дня после моего рождения он умер в возрасте восьмидесяти двух лет. Он сидел в кровати и пил молоко. Бабушка на минуту отлучилась из комнаты, а когда вернулась, увидела, что молоко разлито, а чашка валяется на полу. Он умер мгновенно и без страданий.

Похороны в Китае всегда были делом огромной важности. Простые люди часто разорялись, чтобы устроить пышную церемонию, а бабушка любила доктора Ся и хотела воздать ему должное. Она настаивала на трех вещах: во — первых, чтобы был хороший гроб; во — вторых, чтобы гроб несли на плечах, а не везли на катафалке; и в — третьих, чтобы буддистские монахи пели заупокойные сутры, а музыканты играли на соне, духовом инструменте с пронзительным звуком, без которого не обходились традиционные похороны. Отец согласился на первое и второе, но категорически отверг третье требование. Коммунисты считали подобные церемонии расточительными и «феодальными». Но, по обычаю, тихо хоронили только самых незначительных людей. Шумные похороны демонстрировали уважение к усопшему и придавали событию общественное значение: без этого покойный словно бы «умалялся в достоинстве». Отец заявил, что ни соны, ни монахов не будет. Бабушка устроила ему бурную сцену. Для нее это были совершенно необходимые вещи. Во время ссоры она от гнева и горя лишилась чувств — выходило, что в самый печальный момент своей жизни ее некому было поддержать. Маме она ничего не сказала, чтобы не расстраивать. После похорон у нее произошел нервный срыв, и она почти на два месяца попала в больницу.