Рассказы и сказки - Ицхок-Лейбуш Перец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Но все же ты хороший отец и хорошим муж, — твердит Ханэ. — Пусть бог пошлет такой счастливый год мне и всем евреям. Состариться бы нам вместе, творец мира!
И пара смотрит друг другу в глаза гак тепло и нежно, словно они только что из-под венца.
После обеда они отдыхают. Проснувшись, Хаим отправляется в синагогу послушать тору.
Там меламед читает с простым народом "Алшех". Жарко. Лица еще заспаны, кое-кто еще дремлет, другие громко зевают. Но вот вдруг все оживляются: речь заходит о том свете, об аде, где нечестивых секут железными прутьями; о светлом рае, где благочестивые сидят в золотых венцах и изучают тору. Рты раскрыты, лица красны; затаив дыхание, все слушают, что будет на том свете. Хаим обыкновенно стоит возле печки. Руки его дрожат, в глазах слезы: он сейчас весь на том свете. Он страдает вместе с нечестивыми; он сброшен в преисподнюю, он купается в горячей смоле, он собирает сучья в пустынных лесах. Он переживает тут всё, всё, и его покрывает холодный пот. Но через минуту он уже блаженствует вместе с благочестивыми: светлый рай, ангелы, левиафан, все другие блага представляются ему так живо, что когда меламед кончает чтение, целует книгу и закрывает ее, Хаим просыпается, словно после глубокого сна, словно он и в самом деле был на том свете.
— О, господи! — вздыхает он тяжело. — Творец мира, хоть кусочек, хоть капельку райской жизни дай мне на том свете, мне, жене моей и детям.
При этой мысли Хаиму становится грустно. За что ему рай? Какие его заслуги перед господом?
Однажды после чтения он подошел к меламеду и сказал дрожащим голосом:
— Рабби! Научите, как мне удостоиться на том свете рая.
— Изучай, дитя мое, тору.
— Рабби! я не умею.
— Изучай другие священные книги, изучай хотя бы "Изречения отцов".
— Я не умею, рабби!
— Читай псалмы.
— Нет у меня времени, рабби!
— Молись горячо.
— Я не понимаю значения слов молитвы.
Меламед посмотрел на него с глубоким сожалением.
— Чем ты занимаешься?
— Я носильщик.
— Ну, так служи тем, которые изучают тору.
— Как мне служить им, рабби?
— Приноси, например, каждый вечер ведро воды в синагогу, дабы изучающие тору имели, чем утолить свою жажду.
У Хаима стало радостно на душе. Это он может.
— Рабби! — спросил он дальше, — а жена моя?
— Когда муж сидит в раю в кресле, жена служит скамеечкой для его ног.
Когда Хаим пришел вечером домой, чтобы произнести молитву прощания с субботой, Ханэ сидела и тихо молилась. Он увидел ее, и сердце у него больно сжалось.
— Нет, Ханэ, — воскликнул он, — не хочу я, чтобы ты служила скамеечкой для ног моих. Я наклонюсь к тебе, Ханэ, подыму и посажу возле себя. Мы будем сидеть в одном кресле вместе, рядом, как теперь. Нам так хорошо вместе! Слышишь, Ханэ, вместе будем мы сидеть. Господь должен будет согласиться. Он согласится, Ханэ!..
Перевоплощение одной мелодии
(Из хасидских рассказов)
1894
Перевод с еврейского Я. Левин.
— Тальновскую мелодию хотите?
В сущности, кажется, пустяк — взять мелодию тальновской субботней трапезы и спеть! Однако это не так легко, как кажется!
Тальновскую мелодию необходимо петь во многолюдии — народ должен ее петь!
Подтягивать, говорите, будете? Нет, братцы! С польскими хасидами тальновской мелодии не спеть!
Ведь вы никакого представления, никакого понятия не имеете о пении!
Мне вот приходится слышать ваших музыкантов, ваших канторов. Это пиликанье, а не игра. А при пении вы дерете глотки, словно петухи недорезанные! Даже синайские мелодии у вас получаются какими-то дикими… А ваши марши, "казачки"? Они еще более несуразны, чем ваши жесты и гримасы! Вы говорите, это и есть по-хасидски?.. Нет, у нас другие хасиды!..
Откуда наши мелодии берутся? Возможно, они в роду у нас, а может быть, тут дело в местности.
В нашей Киевщине не найдется дома без скрипки!
Любой парнишка из состоятельной семьи, или, как у нас говорят, папенькин сынок, обязательно должен иметь скрипку, должен уметь играть…
Хотите узнать, сколько мужчин в доме? Посмотрите на стены: сколько скрипок — столько и мужчин!
Все играют: играет дед, играет отец, играет сын…
Жаль только, что каждое поколение играет свое, играет по-другому, играет по-своему.
Старик-дед играет синайские мелодии или вообще что-нибудь синагогальное: "Кол-нидрей", "Шойшанас-Иаков" — мало ли что? Отец, хасидская душа, тот заливается в чисто хасидской думке. Сын же, в свою очередь, играет, но уже но нотам. Играет даже театральные штучки…
Каково поколение — такова и мелодия!
— Что делают хасиды, когда нет водки? — Говорят про водку. Петь одному, без народа, без зажигающего огня народа, нельзя! Что ж, давайте тогда говорить о пении!
Пение, должны вы знать, великое дело. Все Тальное держалось на "Мелаве-малке". А главное в этом прощании с царевной-субботой — это пение!
Все лишь в том, кто поет и что поется…
Из одних и тех же кирпичей можно построить синагогу и — да не будет рядом помянуто — церковь, дворец и тюрьму, а то и вовсе богадельню…
Одними и теми же буквами начертаются таинства торы и самая большая — да не будет рядом сказано — ересь… И одними и теми же голосами можно подняться на высокую ступень воодушевления и экстаза и можно низринуться, упаси бог, в преисподнюю и копошиться там, подобно червю во грязи…
Письмо — как его читать будешь, мелодии — как петь!
Возьмите, к примеру, "фрейлахс", он может быть тальновской субботней "Мелаве-малке" — радостью благочестия и добродетели, и может быть весельем какой-нибудь бездомной распутной пичужки!
Мелодия горит, она насквозь пропитана любовью. Но любовь разная бывает: есть любовь к боту, любовь к людям, любовь к своему народу… А бывает — один любит только себя, а то и вовсе, упаси бог, чужую жену…
Мелодия жалуется, мелодия плачет, но один плачет о змее, об утерянном рае; другой — о мировой скорби, о разрушении храма, о нашей униженности и оскорбленности… "Воззри на наше состояние", — жалуется эта мелодия… А еще мелодия плачет о том, что у кого-то там красотка сбежала…
Имеются песни, полные тоски. Но о чем они тоскуют, эти песни? Тоскует душа по своему источнику, и тоскует старый беззубый пес по своей утраченной молодости, с ее собачьими страстями…
Возьмите хотя бы песенку:
