«Штрафники, в огонь!» Штурмовая рота (сборник) - Владимир Першанин

– Мы друг друга в обиду не даем, – рубил сухой ладонью астраханец Михаил. – Штрафники не глупее нас, соображают. Но попадаются психи. Тут не монастырь. Иногда друг с другом счеты сводят. Упаси тебя бог в морду кого со злости или спьяну уделать. Люди всякие. В карты, был случай, одного хрена проиграли. В пехоте тоже иной раз в спину стреляют. Сволочей нигде не жалуют.

– Я вроде не сволочь.

– Ладно, все нормально будет.

Я снова принимал взвод. Как и в Карпатах. Только не тридцать шесть человек, а около сотни. Представил меня Малышкин, коротко рассказал мою военную биографию и ушел.

После войны мне пришлось работать в школе, потом снова служить около двадцати лет в армии. Я принимал классы, взводы, роты, и всегда в этой процедуре было что-то общее. Настороженное любопытство, каверзные вопросы, проверки на «вшивость». Но штрафной взвод, да еще численностью с целую роту принимал я с тщательно скрываемым напряжением. И Малышкин не просто так ушел, и мой новый товарищ Миша Злотников не появлялся. Их помощь в данный момент ничего бы не значила.

Заместитель командира взвода, старший сержант, лет тридцати, в яловых сапогах, подогнанной шинели и с автоматом за спиной, отрапортовал количество присутствующих, сколько находится в наряде. Я козырнул в ответ.

– Вольно!

Шеренга в четыре человека расслабилась. Что это за люди? На вид мало чем отличаются от обычных бойцов. Побритые, в начищенных сапогах или ботинках с обмотками. Вооружены большей частью винтовками, но немало и автоматов. Штук пять ручных пулеметов Дегтярева.

– А станковых пулеметов нет? – спросил я первое, что пришло в голову.

– Оставался один. Приказали передать сменившей нас части.

Моим временным заместителем являлся бывший капитан Чеховских, разжалованный трибуналом в рядовые и приговоренный к восьми годам, с заменой приговора на три месяца штрафной роты.

Трудно сохранить последовательность рассказа, когда на тебя сваливается столько событий и становишься командиром сразу ста человек. Поэтому, отвлекаясь от тех первых минут знакомства со взводом, скажу несколько слов о разжалованном капитане, Иване Семеновиче Чеховских. Работал техником в мастерской, в городе Борисоглебске. Жена, двое детей. Ускоренный курс военного училища и передовая с лета сорок второго года. Раза четыре был ранен и контужен, имел ордена, медали, командовал ротой.

Завел роман с красивой санинструкторшей. Готов был бросить семью, детей, которым писал письма едва не каждую неделю. На подругу положил глаз кто-то из тылового начальства полка. Попытались перевести санинструкторшу в штаб, но разъяренный Иван Чеховских, который до войны матом не умел ругаться, хватнул кружку водки и высадил всю обойму своего ТТ в майора-обидчика, уложив того на месте.

Когда трибунал рассматривал дело, командир дивизии якобы сказал: «Сукины дети! Мало, что от немецких пуль гибнут, так еще друг друга из-за блядей мочат. Если бы фронтовика убил, расстрелял бы. Разжаловать, и в штрафники!»

Из трех месяцев рядовой, а чуть позже старший сержант Чеховских уже полтора месяца отвоевал, не получив ни одной царапины.

– Надежный мужик, – сказал мне Михаил Злотников. – Доверяй ему полностью.

Итак, сто человек штрафников. Почти все бывшие сержанты и рядовые. Офицеров направляют в штрафные роты только разжалованных по суду. Уголовников, с которыми почему-то связывают общий настрой штрафных рот, сравнительно немного. Человек двадцать. Взвод как взвод. Что бросается в глаза в отличие от первого моего взвода – возраст бойцов. В среднем они постарше. Лет по двадцать пять, есть и сорокалетние, и совсем сопляки.

– Орденов много настриг? – раздался голос из строя.

– Не больше, чем у вас. Числится пара штук на бумаге.

– С нас их поснимали.

– Ну а на меня писари все бумажки заполняют.

Сдержанный смешок. Кто-то закурил и снисходительно поинтересовался:

– Жениться-то, лейтенант, успел?

– Тебе до моей жены дела нет. Если и женат, без тебя пригреют. А самокрутку брось.

– Че будет…

Я шел, не спеша, вдоль строя. Остановился у мальчишки с длинной худой шеей. На Пашку Митрофанова похож, моего прежнего бойца, наверное, уже списанного по инвалидности.

– Рядовой Усов.

– Зовут как?

– Андрей.

– Откуда родом?

– Пензенская область, село Мокшаны.

– Вестовым у меня будешь, – отдал свое первое распоряжение.

– Есть вестовым!

– Повезло пензяку, – засмеялся кто-то.

Мальчишка был явно доволен. Продолжая разговор с

очередным бойцом, я не отрывал взгляд от крепкого парня, который хоть и не курил, но продолжал держать дымящуюся самокрутку.

– А ну, брось! – цыкнул я на него.

Самокрутка втаптывается в землю, а тот что-то вполголоса бурчит.

– Есть претензии? – спрашиваю я.

– Есть. А чего с вас возьмешь? Шинели, что ли, новые выдадите? Сапоги у многих дырявые.

– Представьтесь!

– Че, душить теперь будете?

– На хрен ты мне нужен. Фамилия?

– Вяхов. Смертник-рядовой штрафной роты.

– Что ты о смерти знаешь, Вяха? Ты ее еще и не нюхал.

Не будь у меня двух нашивок за тяжелые ранения, мне ответили бы покрепче. Но то, что перед ними не новичок, штрафники чуют сразу.

– Вяха-смертник! – добиваю я пытавшегося проверить меня «на вшивость» нахального бойца. – Ты еще до передовой дойди. А потери у штрафников немногим больше, чем в пехотных ротах. Усек?

– Ладно, – примирительно соглашается высоченный, под два метра, боец, как и Вяхов, из уголовников. – А насчет обувки и шинелей требование законное. Рванье выдали.

У большинства шинели и обувь нормальные, хоть и не первого срока. Зная, что тему дырявых сапог и прожженных шинелей можно толочь до бесконечности, обрываю разговор.

– Разберусь. Взвод – разойтись. Командиры отделений, ко мне.

Командиров отделений – трое. Сколько положено на сто человек, не знаю, забыл спросить у Малышкина. Пусть пока остаются трое. Может, так и положено. Кроме бывшего капитана Чеховских, он же помкомвзвода, отделениями командуют Василий Лыков, бывший старшина-танкист и сержант Тимофей Колобов.

Василий Лыков осужден военным трибуналом на два месяца штрафной роты и разжалован в рядовые за самовольное оставление боевой техники. В штрафной роте был сразу назначен Малышкиным командиром отделения и получил три сержантские лычки. Обсуждаем вчетвером, что надо сделать в первую очередь. Как ни крути, а это обувь и одежда. На дворе слякотная ранняя весна. По ночам подмораживает. Один из штрафников сильно простудился, просится в санбат.

– Он из самострелов, – поясняет Чеховских. – Только прибыл, я его застал, ноги в лужу опустил, а там лед плавает. Выяснил, как и что, а он еще воду холодную кружками глотал.

– Никому не докладывал?

– Нет. К чему лишний шум. Да и нам здесь от силы дней пять-шесть кантоваться. А то и завтра кинут на передовую. На фронте вон что творится!

На фронте, хотя бои давно шли в Германии и до Берлина оставалось недалеко, дела творились не слишком веселые. Немцы дрались отчаянно. Буквально на днях был нанесен сильный контрудар по 7-й гвардейской армии. Наши части понесли большие потери и, оставив плацдармы, отошли на левый берег реки Грон. Это был ответный удар фрицев за взятие Будапешта.

Штрафная рота, в которой после боев возле городка Мысленице осталось человек семьдесят из двухсот пятидесяти, находилась на переформировании уже две недели. Чеховских доложил, что пополнение, в общем, обычное. Кражи военного имущества, грабежи местных жителей, изнасилования, немного побольше «самострелов». У людей к концу войны не выдерживают нервы. Хотят выжить любыми способами.

– Особого внимания в предстоящих боях заслуживают трое, – докладывал Чеховских. – Бывший полицай Волохов. Долго скрывался, когда нашли, приговорили к двадцати годам. С заменой на штрафную роту. В расстрелах участия не принимал, поэтому не расстреляли.

– Брешет, – коротко отозвался командир второго отделения Колобов Тимофей, конопатый парень, с торчавшими из рукавов телогрейки массивными руками-граблями. – Их всех кровью вязали. Просто не сумели доказать особисты.

– Допускаю. Второй – из уголовников, – продолжал помкомвзвода. – Самараев Эдик. Помнишь, Николай, верзилу под два метра. А Вяхов его дружок. Из одного этапа. Вяхов еще туда-сюда, а на Самараеве клейма негде ставить. Сорок четыре годка, штук семь судимостей: грабежи, убийства. И вдруг потянуло на службу Родине в конце войны.

– Большой у него срок?

– Девять лет осталось. Этому черту я ни на грош не верю. У воров он вроде старшего. Мы их разбросали по отделениям, но штук по шесть-семь в каждом есть.

– Присмотрим, – кивнул Колобов.

– Ну, и третий – из «западников». Горобец. По слухам, затаившийся бандеровец.

Перебрали остальных. Заболевший самострел, снова пытавшийся увильнуть с фронта, вообще не внушал доверия. Потом тему сменили.