Социология литературы. Институты, идеология, нарратив - Уильям Миллс Тодд III

делился своими язвительными наблюдениями над современным обществом и воспоминаниями о литературной жизни за последние три десятка лет [Morson Saul 1993: 54–57]. Неожиданные выводы, чеканные формулировки и обаятельный образ автора способствовали успеху статей и воодушевили Достоевского на то, чтобы расширить эту «колонку» до самостоятельного ежемесячного издания. Однако другие обязанности, связанные с работой в «Гражданине»: рутинные деловые переговоры, редактирование материалов, приглаживание неуклюжих текстов владельца журнала – стали писателю в тягость, и в марте 1874 года Достоевский оставил эту должность. Впрочем, если бы он на ней остался, это вряд ли прибавило бы ему душевного спокойствия. Хотя консервативная монархистская позиция Мещерского не противоречила убеждениям Достоевского, писатель, как истинный представитель своей профессии, считал, что правительственные дотации компрометируют прессу [Достоевский 1972–1990,28,2:153–154] (Письмо к М. Н. Каткову от 15 апреля 1866 г.); «Гражданин» же имел дурную славу получателя крупных сумм из фондов, отведенных государством для поддержки прогосударственной пропаганды.

Следующий шаг Достоевского наверняка был воспринят многими его старыми друзьями как предательство прежних убеждений. Он согласился отдать свой новый роман «Подросток» в «Отечественные записки» – либеральный журнал, издателем которого в то время был его давнишний противник Некрасов. Конечно, определенную роль тут сыграло и то, что Некрасов предложил солидный аванс и гонорар по высшей ставке – 250 рублей за лист – в момент, когда авторское самолюбие Достоевского было сильно уязвлено баснословным гонораром, который незадолго до этого согласились заплатить Толстому за «Анну Каренину» в «Русском вестнике» – 500 рублей за лист. Узнав о намерении Достоевского напечататься в журнале противоположного направления, Любимов довольно неуклюже предложил компромисс, который вряд ли показался Федору Михайловичу лестным:

Прибавить три тысячи уважаемому сотруднику, на это редакция без сомнения может решиться. Но возвышение гонораров, так сказать, официальных может иметь последствия, которые сделают издание невозможным. Некрасов уже не раз прибегал к приему, который и мы имеем в виду. Так было и с Тургеневым и с Мельниковым. Если сделается известным значительное повышение гонорара при Вашем новом романе, то со многих сторон могут быть заявлены требования о повышении платы, и тогда издавать будет совсем невозможно, если бы даже и подписка много возросла. Если бы было возможно, сохранив номинальные гонорары прежние, прибавить вам круглою суммою столько, чтобы общее получение соответствовало Вашему желанию, то дело уладилось бы без тех общих последствий, о которых говорю. Надлежит только это прибавление сохранить в тайне между нами. Таким образом условие Ваше на деле было бы принято, но частный случай не обратился бы в общее правило [Любимов 1874].

Однако Любимов не выказал желания немедленно увидеть роман – и это, вероятно, лишний раз напомнило Достоевскому, что произведениям Толстого отдается приоритет перед его собственными; вот и еще одна причина согласиться на предложение Некрасова. Но вряд ли решение Достоевского мотивировалось всего лишь соображениями выгоды и уязвленным самолюбием. Он отнюдь не был Ракитиным из «Братьев Карамазовых», этим персонажем с сомнительной репутацией, писавшим одновременно для радикальной и епариальной прессы. К 1874 году идеологическая дистанция между Достоевским и «Отечественными записками» значительно сузилась, так что их позиции уже не были несовместимы: нигилизм радикалов-шестидесятников отступил перед идеалистическим народничеством 1870-х. У Достоевского было много общего с молодым поколением, обратившим взоры к идеалам русской деревни, – ведь он и сам еще с 1860-х ратовал за такой поворот [Frank 1970].

К этому времени финансовое положение Достоевского окончательно упрочилось, и он смог вернуться к «Дневнику писателя», сделав его периодическим изданием. По формату каждый номер этого ежемесячника представлял собой брошюру, обычно объемом в полтора листа; номера за год можно было переплести, так что получался томик. Предприятие оказалось успешным, и уже в 1879 году номера за первый год были переизданы в виде книги. Теперь писательский статус Достоевского был достаточно высок, чтобы осмелиться на такое рискованное дело, как публикация произведений отдельными выпусками – или, по крайней мере, на что-то в этом роде. Достоевский (а точнее, Анна Григорьевна) ежемесячно заказывал в типографии в два-три раза больше экземпляров, чем имелось подписчиков; «лишние» удавалось продавать через торговцев газетами и книжные магазины [Волгин 1974]. Лучшие страницы «Дневника» запечатлели выдающиеся образцы художественного, публицистического и полемического дара Достоевского; худшие же отмечены национальным, религиозным и великодержавным шовинизмом. «Дневник» оказался на удивление своевременным, и тому был целый ряд причин: он подхватил прилив патриотических чувств, вызванных Русско-турецкой войной; он импонировал как народникам, так и консерваторам; он полемизировал со всеми лагерями сразу [Martinsen 1988], а главное – делал это с подкупающей интонацией непринужденного и откровенного разговора с читателем. Из всех произведений Достоевского именно «Дневник» вызвал самый большой поток писем – притом читатели писали о том, что их лично, непосредственно волновало.

Два года Достоевский пунктуально выпускал свой дневник. Работавший с ним наборщик М. А. Александров оставил подробные мемуары, свидетельствующие о высоком профессионализме Достоевского. Однако, по словам Александрова, журналистский труд не благоприятствовал писательскому вдохновению [Александров 1990, 2: 305–307]. Пошатнувшееся здоровье, а также желание полностью отдаться работе над последним в его жизни романом вынудили Достоевского прекратить издание «Дневника». В 1880-м он вернулся к нему только для того, чтобы опубликовать свою «Речь о Пушкине». Впрочем, у него были планы возобновить регулярное издание журнала в 1881 году, но им помешала смерть.

Весна 1878 года застала Достоевского за работой над новым романом, журнальную публикацию которого он планировал на 1879 год. К тому времени Толстой окончательно разорвал отношения с Катковым, а Тургенев, уже на закате своей писательской карьеры, печатался в «Вестнике Европы». В этой ситуации Достоевский вновь пришел в «Русский вестник», имея больше возможностей, чем когда бы то ни было, диктовать собственные условия. Хотя Катков и выслушал Достоевского, потребовавшего аванс и 300 рублей за лист, с неудовольствием, а затем пригрозил вообще прекратить издание «Русского вестника», он все-таки согласился на предложенные условия [Достоевский 1972–1990, 30, 1: 32] (Письмо к А. Г. Достоевской от 20–21 июня 1878 г.). Достоевский, может быть, и опасался за наиболее спорные пассажи романа, памятуя все исключенное Катковым из «Бесов» и «Преступления и наказания», однако с «Карамазовыми» издатель обошелся намного уважительнее. Из спора с Любимовым и Катковым, а также с могущественным Победоносцевым Достоевский вышел победителем, одолев редакцию и цензуру, и ему оставалось беспокоиться лишь о том, не будет ли дерзкая «Легенда о Великом инквизиторе» истолкована читателями – в общем контексте романа либо сама по себе – как сокрушительное опровержение убеждений самого писателя. Письма Достоевского к трем вышеупомянутым потенциальным критикам являют собой едва ли не лучшее, что было написано им о