Переворот - Джон Апдайк

— Почему, черт побери?

— По крайней мере по двум причинам. Потому что ей этого хочется и потому что вам — нет. Она просила спасти ее, вырвать из больной сладости ее жизни в этой болезненно богатой стране и переместить в менее поврежденную среду. И хотя вы все, черные и белые, откажете ей в этом, я ей это дам. Я дам ей свободу в духе ваших героев в напудренных париках, с нарумяненными лицами, ваших отцов-основателей. «Свобода или смерть», — провозглашаете вы из своей увитой плющом крепости, вашего так называемого «факультета управления». Я подхватываю этот лозунг, демонстрируя, что ваше обучение не прошло для меня даром. И я благодарен вам, профессор Крейвен. Желаю вам удачи в вашей «холодной войне», вашей битве против Спутника. Удачи вам в великолепной кампании по совращению несведущих девственниц и желаю, чтобы не пришлось вам глядеть в изголодавшиеся глаза преданной горемыки миссис Крейвен.

Бледное лицо Крейвена еще больше побелело, когда он понял сквозь сладкий дымок от трубки, что перед ним сидит демагог. Диктатор, вспоминая этот инцидент, один из целого ряда схваток, мешавших его отъезду с Кэнди из Америки, о которых лучше забыть, понял, что Крейвен (который в отместку за этот разговор сообщил ему в открытке, шедшей семь месяцев до тогдашнего Кайльевиля, что ему поставлено «Б» — за курс) немного напоминал мученически погибшего Гиббса.

Международный аэропорт Куша с единственной взлетно-посадочной полосой к востоку от Аль-Абида переливался как мираж среди свистящего колючего кустарника. Жара стояла такая, что шины на колесах самолетов, когда они касались земли, часто лопались. Иногда сюда забредали зебу — до того, как от засухи стада превратились в скелеты, обтянутые кожей. Теперь правительство соорудило двухметровый алюминиевый забор для защиты аэропорта от визитеров из убогих рассадников болезней — лагерей беженцев-скотоводов из опустевшей саванны. Сверкающий забор, крылья «Боинга-727» компании «Эр Куш» и огромная, сверкающая, как металл, пластина безоблачного неба до боли резали глаза двум американцам, вышедшим из самолета и здоровавшимся с комитетом из трех персон, которые пришли их встречать. Это были: длиннолицый молодой человек из племени фула в феске; африканец пониже, поплотнее и постарше, щеголявший в итальянских туфлях, английском просторном костюме, с часами без циферблата и приятная, чуть полноватая женщина племени capa в шелковом полосатом костюме и с секретарскими полуочками, свешивавшимися с шеи на ее грудь на шнуре из звериных волос. Присутствуй при этой встрече заинтересованный наблюдатель (а не безразличные, похожие на привидения, механики в мешковатых серых комбинезонах, шагавшие как в тумане от голода, жары и паров самолетного топлива), он мог бы прийти к заключению, что перед ним встреча давно не видевшихся родных. По правде говоря, на это было похоже, судя по радостно встречавшим и жадно принимавшим приветствия, хотя первые были безоговорочно черными, а вторые — стопроцентными американцами. Их было двое: мужчина и женщина. Женщина была светловолосая — не восковая блондинка, как Кэнди, а с медным блеском, отливавшим мандариновой коркой; ее костюм персикового цвета был слишком жарким для этого климата, и еще прежде, чем она спустилась по сверкающим металлическим ступеням, лицо ее порозовело. Тени под глазами, усиленные вмятинами на переносице, говорили об усталости от путешествия, а возможно, и о недавно перенесенном горе.

Это была Анджелика Гиббс, которую я сделал вдовой. Несмотря на усталость, от нее исходила — как я представлял себе, хотя и не присутствовал на встрече, — эта американская свежесть, которая доставляла такое удовольствие моему взору в городке колледжа Маккарти, эта целеустремленность человека, упорно продвигающегося вперед, с поднятым подбородком, весело прорезающего тени под деревьями, эта свежесть, рожденная бесстрашием, которое, в свою очередь, порождено внутренней уверенностью, что он по справедливости награжден здоровьем и любовью. Она поморщилась от яркого солнца Куша, но от этого вечного света непрекращающегося полудня не увянет ее красота. Она обменялась рукопожатием с Эзаной, Кутундой и с исполняющим обязанности председателя Совета по туризму (таков был один из его титулов). Она была вежлива, скромна, утомлена и неуверенна. Иначе держался мужчина, с которым она прилетела, — маленький, полный, с тяжелыми веками, влажными живыми карими глазами, тоненькими усиками с нафабренными острыми концами и седеющей шевелюрой, разделенной пробором ровно посередине, как и усы. У него были короткие ноги и центр равновесия находился низко, так что, казалось, ничто не способно его опрокинуть, даже шумные объятия Микаэлиса Эзаны, а оба они громко шутили, как наконец соединившиеся духовные братья. Клипспрингер (а это был он) подогревал веселье своим смехотворным арабским и еще худшим capa. Кутунда хрипло похохатывала от появления этого волшебника, который до сих пор лишь металлическим голосом говорил с ней по телефону, держал, казалось, в своем кармане целые библиотеки и считал Землю круглой, как апельсин. Миссис Гиббс, чье моложавое лицо преждевременно приняло свойственное вдовам настороженное выражение, и молодой человек, исполняющий обязанности (среди прочего) министра внутренних дел, вели себя крайне сдержанно, но и они готовы были наделить энтузиазмом надежды эту встречу под солнцем, а тем временем гигантские турбины «Боинга-727» в последний раз взвыли и умолкли и менее престижные пассажиры — жалкие марокканские торговцы с саквояжами, черные вожди с томно-презрительным, как у рок-звезды, видом, бельгийские солдаты удачи с восковыми лицами алкоголиков, передвигающиеся втихую на юг, японские торговцы деталями для телесвязи, транснациональные агенты картелей, занимающихся углеводородом, разбухшие чиновники ООН, миссионеры Свидетелей Иеговы из Новой Зеландии и другая пыльца торгового и миссионерского отребья, всегда притягиваемого упорно остающимся без ответа вопросом, который ставит наш континент, — стали высовываться из самолета и, сощурившись, спускаться по лестнице на землю.

— С приездом в Народную Республику Куш, — произнес Эзана со своим оксфордским акцентом.

— Совсем как у нас к северу от Вегаса, — сказал Клипспрингер. — Мои носовые пазухи уже чувствуют себя лучше. В это время года Вашингтон похож на замерзшее болото. — Он это произнес, словно излагая справку. — Боже! — Он жадно вдохнул воздух. — Рай!

Он пригладил свои и без того гладкие волосы и, осклабясь, уставился на алюминиевый забор, за которым дети ловили крыс для еды. В лагерях для беженцев помойки не существовали.

Черный коллега Клипспрингера, словно танцуя ради спасения жизни, а так в известной мере и было, поскольку он устроил эту встречу с молчаливого согласия моих назначенцев, широким жестом пригласил гостей в черный правительственный «кадиллак», специально занятый для этой цели у кутил Сахеля. «Мерседес» сопровождал меня, а у старого правительственного «ситроена» перестали работать пневматические пружины и он дребезжал хуже дагомейского такси.

— В моей стране, — сказал гостю Эзана, — раньше было два времени года: сухое и дождливое. Сейчас осталось одно.

— А где же бедность? — спросила Кутунду миссис Гиббс.

Кутунда, не разобрав скороговорки, посмотрела на Эзану.

— Нигде, — подсказал он ей на языке сара.

Над этим дружеским единением возвышалось безмятежное продолговатое лицо и гладкая феска исполняющего обязанности координатора лесного и рыболовного хозяйств; сейчас он склонился над маленькими, розовыми, полными надежд и уставшими от перелета американцами и, демонстрируя свое знание вежливых оборотов английского языка, произнес любезнейшим тоном:

— До свидания!

— Он имеет в виду «здравствуйте», — поправил его Эзана. — Очень способный администратор, великолепно знает Коран, но не научен вашему языку, который для большинства наших людей является экзотикой.

Услышав слово «Коран», начальник Бюро по транспорту изменил приветствие на «аль-салам алейкум», и, услышав эти атласные звуки, Анджелика Гиббс затрепетала.

Милая дама, что вы делаете в этом квинтете, собравшемся, как мне подсказывает смутная память, чтобы объединиться против полковника Эллелу, отправившегося в такую даль, что число километров превышает количество следов человеческих ног на Луне, в поисках средства против бациллы проклятья, тяготеющего над его страной? «Можно ли того, кто следует наставлениям своего Господа, сравнить с тем, кто идет на поводу у своих аппетитов и кому бесчестные дела кажутся правильными?» Я «навожу прицел» на ваше лицо, дорогая миссис Гиббс, на вас — мать оставшихся без отца сыновей, на вас — марширующую по бесконечным проходам супермаркетов, потребительницу гаргантюанских количеств молока и бензина. Как вы можете ненавидеть меня — меня, выросшего без отца? Ведь я такой маленький. Лицо ваше расплылось; пудра забила поры; годы мягко оплели паутиной вашу красоту; разочарование исподволь притушило некогда голубые озера ваших белков, чувствительную черноту ваших зрачков; волосы у вас по-юному взлохмачены. Мне хочется спрятаться среди их красноватых корней от стыда за то, что я причинил вам горе, сместил ваши обширные планы, в один миг уничтожил все нити вашего тщательно построенного компромисса с обществом и экономикой. Ваше крупное лицо, вызванное издалека тайной смерти вашего вкрадчивого, жаждущего подняться по социальной лестнице мужа, на миг поворачивается — прежде чем исчезнуть в полутьме «кадиллака» — к на удивление пустому кушитскому небу; в эту минуту ваше лицо становится белым под воздействием разъяренного солнца и усталости, и я, ваш скрытый от взора враг, вижу ниже вашей приподнявшейся губы, на одном из ваших великолепных передних американских зубов, обнажившемся по ходу мысли и сверкающем на солнце, пятнышко не больше точки над i, пятнышко от помады, каплю крови.