Переворот - Джон Апдайк

— Я — Эллелу, — повторил он, так как с первого раза его не услышали или не поняли его произношения.

Его ударили в ухо — по лицу разлилось багровое омертвение; на него плевали, ему связали руки и стали разжимать пальцы, стараясь вытащить золотую повязку.

Наконец на него перестали наседать, крики прекратились. Появились Опуку и Мтеса, облеченные бесспорной властью: в руках у Опуку был красавец пулемет Бертье, смазанный маслом, как нубийская проститутка, а у Мтесы — едва ли менее волшебный 45-калибровый «магнум». Рядом с лицом Эллелу был развернут патриотический плакат — толпа туристов, мало что понимая, но отступив перед насилием, зааплодировала, словно это сравнение плаката с человеком было запланированным зрелищем, частью национального наследия Куша. Дело в том, что все это время показ слайдов автоматически продолжался и на искаженное лицо разъяренного техника наложилась улыбка бербера, а на нашу схватку — мирная пасторальная картина: стадо овец, пасущихся в низине Хулюль. На плакате была нечеткая фотогравюра, и мою личность не могли установить, пока кто-то из советских не подошел ко мне и не пожал мне руку: я узнал его, несмотря на то что он был загримирован нелепым какаового цвета кремом под кочевника, по присущим его расе неглубоким, настороженным, желтоватым глазам охотника.

— Полковник Эллелу, — сказал он, — je présume[60].

— Полковник Сирин, — вспомнил я.

— Смерть врагам народа и ревизионистам-контрреволюционерам, где бы они ни были обнаружены, — сказал он при помощи переводчика, появившегося рядом с ним в мешковатом костюме маоистского туриста и в очках.

— Вот именно, — сказал я, кивнув в сторону жалкой реликвии Эдуму IV, лежавшей на полу пещеры, еще одних останков, развенчанных, никому не нужных, как реквизит за сценой. — Вы не задавались вопросом, — спросил я полковника, — не является ли ваше участие в этой шараде серьезным нарушением договора, существующего между двумя нашими великими демократическими странами?

Полковник пожал плечами и долго, в русской манере, говорил. Его слова были переведены так:

— В бункере ужасно скучно. И в качестве détente[61] наше правительство наказало нам свободнее общаться с местным населением.

— Никакого населения здесь не было, пока эта ваша штуковина не привлекла народ. В любом случае аудитория состоит из тех, кто приезжает на день из Занджа и для кого наша граница будет отныне закрыта. Ваша задумка дала небольшой доход, который пошел в карман Комомо, но никак не повлияла на благонамеренных граждан Куша.

— Да уж повлияла, товарищ, недаром первый гражданин Куша приехал лично в такую даль, чтобы поприсутствовать у оракула, и мы знали, что так будет.

Полковник явно избавлялся от смущения, вызванного загримированным лицом, и неловкости, связанной с костюмом, и его потуги на всезнание напоминали пытку приема в бункере — его пьяные тосты, его высказывания, полные материалистических клише, его атеистические насмешки. В Коране говорится: «Горе тем, кто отвращает других от пути Аллаха и старается сделать его извилистым». Король однажды приобщил меня к мудрости: «Враги — это обогащение духа, союзники — это реальное бремя». Как настоящая славянская свинья, мой союзник, уверенный, что я теперь знаю о его хитроумном вмешательстве и разделяю шутку, весело поднес огонек к сигарете «Космос», никак не вязавшейся с его лохмотьями и гримом. И я подумал, что должен не только закрыть границу с Занджем, но и аннулировать договор о ракетах, как часто советовал Эзана, — таким образом, я с нежностью думал об Эзане в тот момент — минутой раньше или позже того, как он за коктейлями с орешками влюблялся в миссис Гиббс, чья медная шевелюра играла в пинг-понг с искорками, вспыхивавшими в бесплатном бурбоне мистера Клипспрингера. К моей голове было подключено не меньше проволочек, чем к голове низложенного короля.

И я сказал сидевшему напротив, самодовольно ухмыляясь, полковнику:

— И оракул говорил множество легковесных, бесчестных и предательских глупостей в духе этого мессии буржуазного самокопания, сиониста Зигмунда Фрейда.

— Оракул — разве ты не заметил — касался не только психологии, но и географии!

— Слух о городе в низине Иппи я считаю столь же фантастическим, как и произведенный этим приспособлением анализ невротических сублимаций президента.

— Речь идет не о крупном центре, а о маленьком промышленном городе типа... — После консультации с переводчиком было наконец произнесено: — ...того, что вы называете «провинциальным».

— С большим разнообразием домов и прелестными местами для отдыха, — добавил переводчик.

— Мой министр внутренних дел информировал бы меня, — сказал я им, — даже если бы там появилось поселение нищих. В идеальной пустоте нашей страны и рождение верблюда вызывает встряску.

Полковник улыбнулся, и чешуйки какаового грима отлепились от его щек.

— Ты правильно осудил своего министра внутренних дел: он предатель. А кроме того, он не любит разногласия. Мы же, твои советские друзья, остаемся верными революции. Предупреждая тебя об опасности, мы на многое пошли, чтобы избежать официальных каналов, которые наводнены ревизионистскими шпионами.

Эллелу понял, что должен ехать на запад, в низину Иппи, но когда этот новый виток приключений развернулся перед ним, он почувствовал лишь изнеможение, усталость человека, которому предопределено пробежать длинный путь, чтобы прийти к тому, что с самого начала должно было принадлежать ему: к своей самобытности, своей судьбе. Его поездка в Балакские горы, сопровождаемая распутством и простыми тяготами, была олицетворением свободы; его спуск с массива по совсем не живописному шоссе в «мерседесе» с кондиционером, без любимой Шебы, был удручающей обязанностью. Шеба исчезла в свалке из-за головы — чьи руки и куда ее утащили, оставалось неизвестным. Русские, горя желанием затушевать истерические угрозы президента аннулировать договор и положить конец анархии, помогали в лихорадочных поисках Шебы. Проверили каждую щель в пещере; аппарат аудиовизуальной иллюзии перевернули, ящики механиков обыскали, даже холодильники в кафетерии, даже бочонки из-под икры. Шебы в пещере не было.

Значит, ее вывели наружу. Обыскали расщелины в скалах, а вокруг летали голуби, и Эллелу в агонии воспоминаний вновь пробегал пальцами по складочкам ее тела, вспоминая среди суровых камней печальную мелодию ее анзада, округлую безупречность ее лоснящихся плеч и иссиня-черных бедер, бархатистое прикосновение ее губ к его безразличному члену, ее одурманенную покорность и мягко высказанную надежду на то, что жизнь должна все-таки быть лучше. Вкус ее, вспоминал Эллелу, — вкус колы в ее поцелуях и соленый вкус ее женской секреции, к которому примешивалась щелочная сухость буры, когда под звездами, прямо на земле, он входил в нее языком. Киоски с быстрой едой и напитками были один за другим перевернуты и разбиты по команде Эллелу, и кушитские солдаты, нанятые советскими военными, приняли участие в отчаянных поисках. «Разведись со мной», — молила она его после того, как сказала: «Ты так принижаешь все, что я делаю». Туристические автобусы, начавшие разъезжаться со своим грузом верещащих любознателей из Дорсета и Кантона, были остановлены, пассажиров заставили выйти и стоять, положив руки на голову, под теперь уже немилосердно палившим полуденным солнцем, казавшимся на небе не больше горошины, этакой добела раскаленной пулей.

— Избейте их, — приказал Эллелу. — Изнасилуйте!

Солдаты, озадаченные молодые ребята, поступившие служить с полей земляного ореха и из рыбацких поселков, попытались по наивности выполнить приказ, но били они слабо, а объекты насилия, иссохшие и дрожащие в английских платьях с длинными рукавами для работы в саду и шляпах с большими полями для срезания роз, были малоаппетитны. Русские инженеры прошли по автобусам с мерными лентами и ручными компьютерами в надежде обнаружить укрытие, где могла спрятаться бесценная супруга президента. Взрезали шины, били ветровые стекла. Шоферы, жители Занджа, гордившиеся тем, что они в брюках водят машины, которые больше слонов, были избиты просто так, ради забавы.

— Громите! — кричал диктатор, к ужасу полковника. — Громите все вокруг, что не создано рукою Господа!

— Но бетонные дорожки...

— Превратить в щебень. Все это было сделано без моего позволения, и с моего позволения все следы осквернения будут убраны.

— Мы же получили разрешение, — залопотал русский. — Новый глава департамента лесного хозяйства и рыболовства... все формы заполнены... для удобства будущих путешественников... евродоллары. — Переводчик с трудом успевал за ним.

— Никогда не предполагалось, — стремительно ответил Эллелу, — позволять путешественникам опошлять эти пики. Но найдите мне мою Шебу, полковник Сирин, в целости и сохранности, и я разрешу оставить это увеселительное место как памятник в честь счастливого события. Иначе его опустошение по моему приказу будет вечным вещественным доказательством пустоты в моем сердце.