Алая маска - Елена Топильская

Выскочив на улицу, я пробежал еще по инерции некоторое расстояние и встал как вкопанный. Что ж, понять, убили ли кого-то в этом номере, я не сумел, но одно несомненно: я был там, и рука моя была повреждена прежде, чем я номер покинул.

Переведя дыхание, я двинулся по улице, куда глаза глядят – мне нужно было собраться с мыслями; и вовремя спохватился, что ноги сами несут меня к моей квартире на Басковом. Но туда мне нельзя было появляться ни под каким видом; если начальство вздумает проверить, как я соблюдаю предписанную мне меру, либо я понадоблюсь (если уже не понадобился) для исправления служебной проверки, – как бы не заменили мне домашний арест на самый настоящий, тюремный, в замке…

Нет, какой бы соблазнительной ни казалась мне перспектива передохнуть, умыться и сменить белье у себя дома, этого нельзя было делать ни в коем случае. Если, конечно, я собираюсь дознаться истины, а не смириться и поплыть по воле волн. Что ж, значит, никакого отдыха не будет, пока я не достигну цели. Я прислонился к шершавой стене дома, набираясь решимости перед дальнейшими своими действиями, и вдруг до слуха моего донесся звук, смутно знакомый мне. Напрягши все свои чувства, я сообразил, что это хлопок двери, ведущей в гостиницу; я отошел еще не так далеко, чтобы не услышать, как закрывается дверь в этот притон. Кроме того, воздух холодного осеннего утра способствовал, чтобы звуки в этот ранний час разносились окрест без препятствий. Невесть почему я замер и просто-таки слился со стеной, позвоночником чувствуя шершавый рельеф фасада.

Как я уже упоминал, вход в гостиницу устроен был таким образом, что посетители оставались скрытыми от глаз досужих зевак и прохожих; дверь хлопнула, слышны стали торопливые шаги мужских – в этом не было сомнения – сапог; сойдя с лестницы, сапоги остановились, и лицо, покинувшее гостиницу, видимо, знаками подозвало извозчика, из тех, что дежурили вблизи вокзала и всегда были наготове. Послышалось шуршание шин экипажа по мостовой, причмокиванье извозчика, короткое ржание придержанной лошади; скрип коляски под тяжестью опустившегося в нее седока – и его нетерпеливый окрик: «Гони!»

Голос, выкрикнувший это краткое приказание, показался мне смутно знакомым; но за последние дни столько событий, лиц и голосов отягощали мое сознание, что я не решился идентифицировать его с какой-либо известной мне личностью. Я так и стоял, вжавшись в стену, когда мимо меня промчался вывернувший из-за угла лихач. Его пассажир откинулся в глубь коляски, скрывшись под сложенным в гармошку куполом, и его лица я при всем желании не рассмотрел бы. Равно как и он не заметил меня; может, и к лучшему, кто знает, философски подумал я, отлепляясь от стены. Я проводил глазами быстро удаляющийся экипаж, и под ложечкой у меня заныло: что за человек столь спешно покинул гостеприимные номера мадам Пе-туховой? Какая надобность погнала его прочь?

Совладать с собой я уже не мог, тем более что способ узнать о происходящем был мне уже известен. Снова во двор, ногой на карниз – и заглянуть в окно печально знакомого мне номера; если там все по-прежнему, мне будет спокойнее. А если же таинственный пассажир экипажа бежал отсюда, со сцены, которая развернулась передо мной, подглядывавшим в окно известного уже номера, то, значит, там произошло что-то, заставившее его ретироваться. И уж коль скоро судьба моя так сильно связана с тем, что происходит в этом номере, мне необходимо знать, что там случилось в этот раз.

Легко давши самому себя уговорить, я осторожно двинулся во двор гостиницы, откуда не так давно и вышел. Прокравшись под самое окно, я некоторое время прислушивался, но никакой звук из комнаты через приоткрытые стекла не донесся до моего слуха. Решившись, я уже проверенным способом подтянулся на карнизе, укрепил ногу на выступе стены, заглянул внутрь…

Лучше бы я этого не делал. Теперь уже не было сомнений: из гостиницы только что скрылся человек, имевший самое непосредственное отношение к тому, что случилось в номере. И у него были все основания спешно уходить отсюда, пока он не попал в руки полиции. Мне стало нехорошо, когда я разглядел на полу возле окна, между столом и зеркальным шкафом, лежащее без движения тело. На миг мне показалось, что меня посетило явление, называемое в психиатрии «deja-vue»: [6] я уже видел мертвое тело, именно в этом месте комнаты, именно в такой позе, и тогда меня преследовало ощущение «deja-vue», так же, как и теперь… Да что же это! Кончится ли когда-нибудь этот кошмар?! Мне казалось, что я уже понял, кем и почему совершено убийство в доме барона Редена, но теперешние события спутали все карты.

Я мог еще сомневаться в том, был ли на самом деле мертв тот мужчина, которого я видел в ночь своего грехопадения тут, в гостинице; но этот несчастный, лежавший в луже собственной крови, с ножом, торчащим из обнаженной груди, с неестественно вывернутыми руками, словно взывая о запоздавшей помощи, вне всякого сомнения, был убит, и убит жестоко!

Еще секунду во мне боролись противоположные желания: бежать, бежать прочь немедленно, так, как это сделал только что явный виновник гибели этого несчастного… Или же – забраться в комнату через окно, убедиться, что окровавленный человек не нуждается более в помощи, а если нуждается, то призвать эту помощь, ибо когда еще его найдут? А если в этом истерзанном теле теплится еще хоть искорка жизни, то, может быть, за ее спасение зачтутся мне мои грехи, пусть и не все?

Я решительно сдвинул оконную створку, оттолкнулся ногой от уступа стены, подтянулся на карнизе и перенес тяжесть своего тела на подоконник. Можно было не беспокоиться – убийца уже покинул номер, и вряд ли мне что-то угрожало. (Я совершенно не подумал, что, кроме убийцы, мне угрожало всего-навсего подозрение еще в одном убийстве, арест и каторга.)

Отодвинув тяжелую штору, я спрыгнул в комнату и нагнулся к лежащему. На нем надеты были только брюки, а торс обнажен; наверное, в таком виде он поднялся с кровати, когда пришел убийца. Я горько жалел, что не рассмотрел тогда вошедшего в номер. Ах, если бы я видел его лицо, или узнал его голос, крикнувший извозчику: «Гони!»… Если бы да кабы!

Встав на колени возле тела, я ухватился за руку раненого, надеясь почувствовать хотя бы слабое биение пульса, но напрасно. Взяв со стола стакан, я поднес его к губам раненого… Нет, теперь я ясно видел – убитого. Стекло ничуть не запотело, как ни старался я разглядеть на нем следы дыхания. На всякий случай я потрогал еще шею мужчины, в том месте, где обычно можно услышать сердечный ритм. Нет, сердце его уже не билось, глубоко пронзенное враждебным лезвием. Странно было ощущать, что жизнь покинула это теплое, упругое, такое молодое еще тело…

Отвлекшись от безуспешных поисков признаков жизни, я заглянул мертвому в лицо. О, этот человек хорошо был известен мне! Вот засохший порез на его предплечье… Вот крупное родимое пятно на боку, бросившееся мне в глаза, когда это мощное мускулистое тело метнулось за окно, в прыжке из кабинета полицейского управления на волю. Вон там – красная шелковая рубаха, небрежно брошенная на пол возле кровати…

Гурий Фомин, беглый преступник, которого разыскивала полиция, и которого самочинно искал я, вот он – ни от кого уже не скрывался. Он лежал передо мной, полуголый, беспомощный, и никому более не опасный. И кровь, его темная пахучая кровь медленно вытекала из его телесной оболочки, впитываясь в дощатый пол, наполняя все пространство вокруг невыносимым запахом смерти.

И от того, что смерть забивалась мне в ноздри, в уши, в рот, от того, что я так много уже наворотил непоправимого, от того, что все время опаздывал, не в пример убийце, который, уж точно, успевал вовремя, и от своего бессилия я, сидя на коленях на полу, поднял голову и завыл по-звериному.

Уши мне заложило от моего собственного стона, в глазах потемнело от отчаяния. И словно в страшном сне, я потерял чувство времени и пространства; так бывает под влиянием кошмара: ноги не слушаются тебя, руки отказываются повиноваться, крик, исторгнутый из глубины твоего существа, застревает в горле…

И словно в страшном сне, неподвижными глазами я следил, как медленно отворяется дверь, и на пороге показывается коридорный, тот самый молодой малоросс, который столь радушно встречал меня у входа в первый мой визит сюда, и уж, конечно, отметил меня в своей профессиональной памяти.

Увидев всю шокирующую сцену – окровавленное тело с ножом в груди, распростертое на полу комнаты, лужу крови, меня на коленях возле тела, малоросс застыл в дверях, приоткрыв рот и моргая глазами. Сколько времени так прошло, не знаю; но оцепенение отпустило нас одновременно. Вот уже и он, и я, мы оба, словно очнувшись, молча смотрели друг на друга, не двигаясь с места. А я как-то отстраненно удивился тому, что он смотрит на меня, а вовсе не на окровавленное тело у моих ног.

А потом… Потом какая-то сила рванула меня с колен. Я вскочил, и коридорный дернулся за дверь с гримасой ужаса на побледневшем лице. Но я бросился не к двери, не к нему, а назад, к окну, забрался, путаясь в пыльной занавеске, на подоконник, кажется, разбил локтем стекло, вывалился вниз, во двор и растянулся на земле. Но долго лежать так мне не позволил инстинкт самосохранения. С трудом поднявшись, ощущая странное онемение во всем теле, я устремился прочь. Почему-то я не мог выпрямиться и несся по двору на полусогнутых ногах, какая-то сила словно пригибала, придавливала меня ниц, наваливалась пудовыми гирями; казалось, что страшный сон продолжался, и в висках стучало одно: «бежать, бежать»…