Пылающий берег - Уилбур Смит

— Он перелетел! — ликуя, воскликнул один из пилотов, но одно из колес шасси зацепилось за толстую изогнутую ветвь, и СЕ-5а перекувыркнулся в воздухе и упал.

Он ударился о мягкую землю на краю лужайки, приземлившись прямо на нос, крутящийся пропеллер взорвался мутной массой белых обломков, а затем деревянный каркас фюзеляжа затрещал, и вся машина рухнула, раздавленная, как бабочка, ее желтые крылья сложились вокруг смятого фюзеляжа. И Сантен увидела Майкла.

Он был испачкан кровью, она застыла на его лице, голова откинута назад, а тело наполовину свисало из открытой кабины, болтаясь на привязных ремнях, как человек на виселице.

Товарищи Майкла стремительно неслись вниз по лужайке. Сантен увидела, как генерал отшвырнул в сторону свой стакан и перемахнул через стену террасы. Он бежал отчаянно, неровно, хромая, но обгоняя молодых офицеров.

Первые почти уже добежали до разбитого самолета, когда пламя охватило его со сверхъестественной силой. Языки огня взмыли вверх с гремящим, ревущим звуком, они были очень бледного цвета, но гребни венчал черный дым — и бежавшие люди остановились в нерешительности, а потом отпрянули, подняв руки, чтобы защитить лица от жара.

Шон Кортни пронесся сквозь толпу, направляясь прямо в пламя, не обращая внимания на обжигающие, пляшущие волны зноя, но четверо молодых офицеров одним махом догнали его, схватили за руки и плечи и оттащили обратно.

Шон вырвался из объятий, да так дико, отчаянно, что еще троим пришлось подбежать на помощь. Шон ревел, издавая какой-то глубокий, гортанный, нечленораздельный звук, словно буйвол-самец, попавший в ловушку, и старался дотянуться через пламя до человека, который находился в западне смятого корпуса желтого самолета.

Внезапно звук прекратился, и Шон обмяк. Если бы его не держали офицеры, упал бы на колени. Руки безжизненно повисли, но он продолжал не отрываясь вглядываться в стену огня.

Много лет назад, когда она была в гостях в Англии, Сантен с каким-то наводящим ужас восхищением наблюдала, как дети хозяина жгли в саду на ими же сложенном погребальном костре фигуру, символизировавшую английского убийцу по имени Гай Фокс[87]. Чучело было хитро сделано, и по мере того, как вокруг него поднимались языки пламени, оно обуглилось и начало изгибаться и корчиться так, как если бы на костре был живой человек. Сантен просыпалась вся в поту от ночного кошмара еще много недель спустя. Теперь, глядя из верхнего окна шато, она услышала, как кто-то рядом начал страшно кричать. Подумала, что, возможно, это была Анна. В криках звучала предельная душевная мука, и Сантен обнаружила, что при этих воплях ее трясет, так же, как молодой побег дерева от сильного ветра.

Это был тот же кошмар, что и прежде. Она не могла отвести глаз, когда чучело почернело и стало сморщиваться, а его члены в судорогах сжимались и медленно скрючивались, крики же распирали голову Сантен и оглушали ее. И только тогда поняла, что кричит не Анна, а она сама. В агонии, вырываясь из глубин груди, звуки, казалось, приобретали какую-то жесткую шероховатость, напоминали даже частички мелко раздавленного стекла, разрывали ей горло.

Она почувствовала, как ее обхватили сильные руки Анны, подняли и унесли от окна. Сантен изо всех сил отбивалась, но справиться не могла. Анна уложила Сантен на кровать и прижала лицом к своей обширной мягкой груди, заглушая эти дикие крики. Когда наконец Сантен затихла, Анна погладила ее волосы и принялась легонько качать, без слов напевая, как напевала колыбельную, когда Сантен была совсем маленькой.

Они похоронили Майкла Кортни на церковном кладбище в Морт Омм, в той части, что была отведена для семьи де Тири.

Похоронили его тем же вечером при свете фонаря. Товарищи-офицеры вырыли могилу, а падре, который должен был венчать их с Сантен, отслужил над Майклом молебен.

— «Я есмь воскресение и жизнь, — сказал Господь…» [88]

Сантен опиралась о руку отца, черные кружева закрывали лицо. Анна взяла ее за другую руку, как бы охраняя.

Сантен не плакала. После того, как утихли те крики, она не пролила ни одной слезинки. Ее душа словно была обожжена пламенем и превратилась в сушь пустыни Сахара.

— «Грехов юности моей и преступлений моих не вспоминай…» [89]

Слова доносились откуда-то издалека, словно их произносили за дальней частью ограды.

«Мишель не был грешен, — подумала она. — Он не совершил преступлений, хотя, о, да, он был слишком молод, о, Боже, слишком молод! Почему он должен был умереть?»

Шон Кортни стоял напротив Сантен по другую сторону от поспешно вырытой могилы, а на шаг сзади был его зулусский водитель и слуга, Сангане. Сантен никогда прежде не видела, как плачет чернокожий. Его слезы светились на бархатистом лице как капли росы, сбегающие по лепесткам темного цветка.

— «Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями…» [90]

Сантен посмотрела вниз, в глубокую грязную яму, на жалостно-трогательный короб, наспех сколоченный из грубых сосновых и еловых досок в мастерской эскадрильи, и подумала: «Это — не Мишель. Все это — неправда. Это все еще какой-то страшный сон. Скоро я проснусь, и Мишель прилетит домой, а я и Облако будем ждать на вершине холма, чтобы поприветствовать его».

Резкий, неприятный звук вернул ее к действительности. Генерал выступил вперед, и один из младших офицеров подал ему лопату. Комья земли глухо застучали по крышке гроба, и Сантен подняла глаза вверх, чтобы смотреть.

— Только не там, Мишель, — прошептала она под темной вуалью. — Место твое — не там. Для меня ты всегда будешь небесным созданием. Для меня ты навсегда останешься высоко в небе… Au revoir, Мишель, до встречи, мой дорогой. Каждый раз, глядя в небо, я буду думать о тебе.

Сантен сидела у окна. Когда она накинула кружевную фату себе на плечи, Анна хотела было возразить, но сдержалась.

Она присела на кровати рядом, обе молчали.

Было слышно офицеров в салоне внизу. Кто-то только что играл на пианино, играл очень плохо, но Сантен смогла узнать шопеновский «Похоронный марш», другие же напевали без слов и отбивали такт под музыку.

Инстинктивно Сантен поняла, что происходит: так они говорили «прости» одному из своих, но ее это не трогало. Позднее услышала, как их голоса приобретают резкое, грубое звучание. Мужчины все сильнее напивались, и она знала, что это тоже часть ритуала. Потом был смех — пьяный скорбный смех, и снова пение, хриплое и фальшивое, но Сантен и это не трогало. Она сидела с сухими глазами при свечах и смотрела, как отблески от разрывов снарядов вспыхивают на горизонте, и слушала пение и звуки войны.