Великий лес - Борис Саченко

Не выдержал — улыбнулся Иван. Улыбнулась и Екатерина Антоновна. Да так светло, открыто, что у Ивана на душе посветлело.

— Наивно все это. Но доля правды, пожалуй, в твоих рассуждениях есть, — сказала Екатерина Антоновна не то шутя, не то всерьез.

— Конечно, есть, — теперь уже рассмеялся Иван, — И даже не доля, а все, до последнего слова правда. — Тут будто тень набежала на лицо Ивана, он нахмурился. Сказал, печально качая головой: — Торили, прокладывали дороги, а теперь… В войну человек будет избегать дорог.

— Почему?

— Да потому, что по ним будут ходить те, с кем лучше не встречаться. С оружием будут ходить. Они что захотят, то и сделают с человеком. Вот немцев здесь еще нет, а мы с тобой уже, видишь, как едем. Не по торной людной дороге, а по глухим местам. А скоро ведь и здесь не поедешь. Придется искать звериные тропы. И это будут самые надежные дороги. Человек торил, прокладывал дороги, чтобы не чувствовать себя одиноким, чтобы легко и удобно было найти другого человека. А что из этого?

— Люди никогда не будут бояться людей, будут всегда искать друг друга. А если человек боится человека, то тот, кого он боится, уже не человек. Он зверь. Даже хуже зверя. Потому что зверю разума природой не дано. А этому — дан. И он направляет его против такого же, как сам, — против человека… Это и отвратительно, и страшно, — прямо сжалась вся, как от холода, Екатерина Антоновна.

— Видишь ли, Катя, как я понимаю, человек по натуре своей очень богатое и сложное существо. Есть в нем доброта, любовь, стремление помочь ближнему. Увидит кого в беде — выручит. Но есть, к сожалению, в человеке и злоба, ненависть, жажда власти. Он видит подчас в ближнем не друга, а соперника. Люди — что те планеты: между ними действуют и силы притяжения, и силы отталкивания. И жить друг без друга не могут, и долго вместе жить… тоже мирно не могут. Мы, коммунисты, строим свою философию именно на добром начале в человеке, зовем людей к свету. Другие, в частности, фашисты, видят в человеке звериное. Мы за то, чтобы помогать друг другу, жить в мире, в согласии; фашисты зовут убивать друг друга, враждовать, вести войны. Свою, германскую, нацию объявили «превыше всего»: они, мол, самые умные, они должны быть господами, а все остальные — рабами. И начавшаяся война — это война не только государств, это война идеологий. Но я верю, твердо верю — победим мы, победит лучшее, а не худшее в человеке. Как, между прочим, и всегда побеждало. Не может быть иначе, ибо человек по своей природе еще и мечтатель. Он верит в лучшее, всегда, в самые мрачные времена он верил в лучшее — и лучшее побеждало. Потому что, если в человеке победит худшее, тогда… человеку конец. И не только человеку, а человечеству, жизни на земле. А это невозможно. Всё, однажды народившись, укрепляется, развивается, совершенствуется. И человек, человечество — тоже. Так что, как видишь, мы с тобой сходимся во взглядах. — Иван Дорошка обнял, обхватил жену за плечи. — И не мы, так другие доживут до той поры, когда дороги станут прежними — не бояться их будут люди, а искать, они не наводить страх будут на людей, а радовать, сближать, соединять. Потому что из всего хорошего, что человек придумал и изобрел, — дороги, может быть, самое лучшее. Они служили и служат человеку и человечеству, они при нужде и спасают нас, и приводят туда, куда мы стремимся…

Никогда, кажется, так долго не говорил Иван Дорош-ка с женой, да еще на такую тему. И главное — сам не замечал, что очень уж разговорился. Смотрел сосредоточенно на дорогу, змеей выползавшую то ли на чистое, кем-то скошенное и уже зарастающее нежно-зеленой отавой болотце, то ли на лужок, и говорил, говорил. А жена это заметила.

— Что на тебя нашло? Прямо философом заделался! Пустился в рассуждения…

— А что? — как бы спохватился, убрал с теплой Катиной спины руку Иван. — Нельзя не рассуждать. На то человеку и голова дана, чтоб он думал, рассуждал… Разве я не прав, разве ты со мною не согласна?

— Может быть, и прав, и рассуждения твои правильны, да только… — Екатерина Антоновна вздохнула, помолчала. — Кто выживет в этой войне?

— Кто-то выживет. Быть такого не может, чтоб никто не выжил.

— Во всяком случае, наверное, не тот, кто будет сражаться. А ты же… не останешься в стороне.

Иван Дорошка снова обернулся к жене, сказал:

— Нельзя не сражаться с этой чумой. Да и… Думаешь, найдутся такие, кто не будет сражаться, скажет; мое дело сторона?

— Наверное, найдутся.

— А я думаю, таких не будет. Война эта всех коснется, никого не минует. И постоять кому-то в стороне, засунув руки в карманы… Нет, не удастся! Поначалу, может, кто и постоит. А потом… сам в драку кинется. Не может не кинуться. Хочет он того или не хочет, а тоже будет бороться. Что же до того, кто останется в живых, а кто погибнет… Тут уж как кому повезет. Сама знаешь — по-разному бывает. И в мирное время иногда люди погибают, и в войну, из самого пекла, живыми домой возвращаются.

— Но я… очень хочу, чтоб ты был жив. Помни, помни об этом!..

Екатерина Антоновка прикрыла уголком платка глаза, всхлипнула.

Иван Дорошка молчал, не успокаивал, не утешал, не обнадеживал жену. Только немного погодя, когда миновали длинный гнилой брод и снова въехали в густой лес, сказал:

— И я хочу, чтоб ты была жива. Чтоб и после войны мы были с тобой вместе…

И не выдержал, снова обхватил рукою жену, привлек к себе, стал целовать в губы, в соленые от слез щеки, в глаза…

Проснулись дети — первым Андрейка, затем вскоре и Петрик; надо было подумать, как их накормить. Да и конь за ночь устал и проголодался.

И Иван Дорошка стал присматриваться, где бы сделать остановку, чтоб и коня попасти, и костер разложить — сварить детям что-нибудь на завтрак.

V

Не знал, не догадывался Иван Дорошка, что за ним, за всем тем, что делал он по ночам в лесу, следил чужой глаз. Жадный, недобрый глаз.

… Это совсем случайно вышло: Евхим Бабай, слоняясь без всякой цели по лосиным и волчьим тропам, набрел на большую свежую яму, не для забавы, надо полагать, вырытую на высоком холме в бору недалеко от Потапова стойла. «Кто бы это мог ее вырыть здесь? И зачем?» — задумался Евхим. Постоял, потоптался на месте, но, так ничего и не сообразив, пошел дальше.

Назавтра, проходя снова мимо Потапова стойла, нарочно свернул в бор, чтобы взглянуть на яму, которую видел накануне. И не нашел ее — на месте ямы высилась куча сухих веток, хвороста.

«Что бы это могло значить?»

Сдвинул хворост в сторону, копнул носком сапога еще не слежавшуюся, рыхлую землю. Посмотрел вокруг, облюбовал нетолстую сухостоину, выломал что-то вроде кола. Распарился, взмок, пока колом и руками снял изрядный слой земли.

«Солома? А-а-а…»

Еще больше удивился Евхим, когда, отвернув солому, увидел под нею зерно — рожь.

«Кто его сюда натаскал? И не свое же, конечно, — краденое, колхозное».

Вспомнил, как возвращался однажды из лесу — еще войны не было — и чуть не запахал носом землю, споткнувшись в ольшанике о мешок. Выругался, пощупал, что в мешке, — там было зерно, ячмень.

«Ячмень? Но кто же его сюда приволок?»

Взвалил мешок на плечи, отнес на добрый километр в глубь леса. Разгреб муравейник, положил в ямку мешок. Укрыл, присыпал его, вышел на дорогу. Отряхнулся от иголок и муравьев, еще сонных, вялых после зимней спячки, и как ни в чем не бывало подался домой. Уже на выходе из лесу встретил Матея Хорика — тот торопился, прямо-таки бежал в лес. Без пилы, без топора.

Поздоровались.

— Ты куда это на ночь глядя? — спросил просто так, на всякий случай Евхим.

— Да, понимаешь, бочку под березовик в лес отвез… Так вот иду, гляну, что там…

Евхим Бабай знал: никакой бочки под березовый сок Матей Хорик в лес не отвозил. Кто-кто, а Матей Хорик… Нет, никогда он не собирал сока. Да и сок-то давно-давно уже не идет.

«Хоть бы сбрехал гладко», — подумал Бабай.

Попрощались, и каждый пошел своей добротой: Матей Хорик в лес, Евхим Бабай из лесу.

Но любопытство — что все же выгнало так поздно Матея Хорика из дому? — разбирало Евхима. Да и мешок с ячменем не давал покоя. «Еще, чего доброго, напорется на муравейник, в котором…»

Незаметно юркнул в кусты и издали, крадучись от дерева к дереву, стал наблюдать за Хориком — куда тот пойдет, что будет делать?

А Хорик сперва углубился в лес, потом вернулся, направился в ольшаник, где Евхим Бабай нашел мешок с ячменем.

«Неужто это Матей мешок притащил?»

Евхим не сводил глаз с Матея. А тот, покрутившись в ольшанике и не найдя того, что спрятал, кинулся было в поле, потом, спустя какую-нибудь минуту, опять вернулся в ольшаник. Топтался, кружил, но того, что искал, все не мог найти.

Смерклось, темнота уже довольно густо окутала кусты, стволы деревьев, все вокруг. А Матей Хорик, не веря, видать, самому себе, топтался и топтался в ольшанике, искал то, чего там уже не было.