Дневники: 1920–1924 - Вирджиния Вулф

Монкс и как мне нравится ваше с Леонардом общество. Вы создали ни с чем не сравнимую атмосферу, возможно, лучшую. Это очень странно, если учесть, что все мы поначалу были во многом похожи, но своеобразные люди, я полагаю, с возрастом становятся все более и более особенными. Так или иначе, я хочу сказать, что мое удовольствие от встречи с вами обоими не только огромное, но и особенное. Меня так и подмывает устроить какой-нибудь праздник либо здесь, либо на холмах (если позволит погода) в пятницу, в мой день рождения, вот только с нами будет Мэри, а она, как я понял, находится у вас черном списке из-за какого-то абсурдного недоразумения. Поэтому, возможно, нам лучше повременить до следующей недели.

Ваш Клайв.

P.S. В теме балета Марри невежественен и глуп[631].

14 сентября, среда.

Вот это поворот! Во-первых, я думаю, что Джек Сквайр отверг статью; во-вторых, подозреваю, что Клайв в одном из своих буйных любвеобильных приступов – все-таки он тоже сноб – ополчился на Коулбокс[632], Джека и Лаватори[633] и хочет обеспечить себе место в интеллектуальном обществе; наконец, отчасти по той же причине, он полон решимости сделать так, чтобы Мэри могла приходить к нам в гости. Этот мелкий человек – всего лишь мыльный пузырь, у него сплошная каша в голове, и я вполне могла предвидеть текущую ситуацию, которая, полагаю, назревала с тех самых пор, как я отказалась быть одной из дам на его чаепитиях; к тому же стали очевидны способности Леонарда; вот-вот взойдет его звезда, а когда это случится, то Клайв, конечно, оголтело помчится и за ней. Однако я утверждаю, что многое из этого достойно похвалы. Л. не согласен. Он считает Клайва одним из тех пресмыкающихся псов. Как бы то ни было, мне совершенно ясно, что нас с Мэри будут сводить вместе. Мягко ускользнуть в туман не выйдет. А что тогда? Мой ответ: я увижусь с ней и выясню причины ссоры, если она не против, ведь было много разных версий.

Три ночи назад – точнее, в воскресенье 11 сентября – был сильнейший ураган. Мне пришлось зажечь свечу. На следующее утро наша слива оказалась поваленной, а большое дерево в церковном дворе переломилось почти у самой земли. Несколько могил накрыла листва, а венок из бессмертника[634] лежит целехонький под стеклом. Местные жители были заняты тем, что собирали ветки; полагаю, крупными ветвями займется настоятель. В ту ночь выпало больше осадков, чем за три предыдущие месяца, но Л. не удовлетворен. Наш сад – это идеальное пестрое полотно из светлых и темных астр, цинний[635], гравилатов[636], настурций[637] и т.д.; все они яркие, словно вырезанные из цветной бумаги, прямые и негнущиеся, как и положено цветам. Я сажаю лакфиоли[638] к следующему июню.

15 сентября, четверг.

Прекраснейший вечер – тихий; из карьера прямо вверх поднимается дым; белая лощадь и лошадь земляничного цвета[639] пасутся рядом; женщины бесцельно выходят из своих коттеджей и стоят; просто смотрят или вяжут; петух клюет среди своих кур на лугу; скворцы на двух деревьях[640]; поля Эшема подстрижены и почти бесцветны; Леонард собирает яблоки у меня над головой. Солнце проникает сквозь жемчужную прозрачную дымку, так что яблоки на деревьях сверкают бледно-красным и зеленым; церковная башня, словно серебристый огнетушитель, возвышается над деревьями. Запомнится ли хоть что-нибудь из этого? Видите, как я стремлюсь сохранить каждую деталь.

Я увлеклась рассказами КМ, и мне теперь нужно прочистить голову – может, Драйденом[641]? И все же, не будь она такой умной, читать ее было бы приятней.

Сегодня утром пришло письмо от Моргана[642]. Похоже, он столь же критичен к Востоку, как и к Блумсбери; сидит в тюрбане и наблюдает за танцем своего принца, но совсем не в восторге от этого. «Королева Виктория» его тоже не впечатлила. Хлипкая, говорит он, вещь, по сравнению с Маколеем; возможно, это я и имела в виду.

Нашлась среди коров одна гениальная женщина. Она решила оставить стадо и питаться ветками упавшего дерева. Теперь у нее даже появился ученик. Все остальные ее категорически осуждают. Она – это Роджер Фрай. На днях я узнала, что он вне себя от презрительной и колкой статьи Марри[643]. Он так зол, что не может писать ни о чем другом (у коровы два ученика). По мнению Роджера, мы обязаны продолжать свое любимое дело в пустыне, а Марри пускай штурмует вершины, чем он, несомненно, и занят.

Птицы летят как сети, полные рыбы; они поворачивают в одну сторону и исчезают, потом в другую – и небо снова в черных пятнах.

19 сентября, понедельник.

На выходные приезжала мисс Грин – более удобной гостьи не найти. Она не вызывает беспокойства, хотя за едой она активна и бодра. Ее отец был не то профессором, не то учителем геологии в Оксфорде, а мать – унитарианкой[644] и либералкой, восхищавшейся Гладстоном[645]. Когда Минне было девять лет, умер ее отец. Не так давно она работала секретарем леди Сент-Дэвидс[646].

«Ты мне как ребенок», – сказала леди Сент-Д. и недоплатила ей. Затем три недели у Бирбома Три[647]. Он расхаживал по комнате как Мальволио[648] и разговаривал с невидимой аудиторией о жизни. Для Минны это стало испытанием, особенно потому, что инцидент имел место поздно вечером под сводами Его Величества. Он все время спрашивал: «Мне давать этот автограф?». Потом она работала на Хайнеманна[649]. Однако Минну раздражала его трусость; он боялся публиковать Нормана Эйнджелла[650], и, не имея ни пенса в кармане, она, будучи слишком хорошей пацифисткой, решила не задерживаться и перешла в СДК[651]. Таким образом, Минна объездила всю Англию, а еще она пугающе независима и расхаживает повсюду, оберегаемая своей крайней простотой, невредимая и незамеченная; однако Минна обладает сильной волей, все понимает и не допускает, чтобы на нее давили. Она из той армии женщин, которые сами зарабатывают на жизнь. Она абсолютно ничего не оставляет на тарелке, не ведет счетов, не тратится на одежду и, осмелюсь предположить, жертвует в Фонд борьбы с голодом в России. Сейчас Минна уезжает на две недели в Германию, которую она считает очень красивой страной. Я сказала, что там слишком много указателей и гипсовых статуй. Она не согласилась. Однако ее толстые ноги, шнурованные ботинки, каменное лицо, соломенного цвета волосы (редкие) и красные щеки смотрелись бы там весьма солидно, но смехотворно в Италии или Франции.