Только позови - Джеймс Джонс

Что-то перевернула в нем операция. Сама операция или, может, этот кошмарный сон, это видение или озарение, когда он выходил из наркоза.

Когда тебя привязывают ремнями к столу и всаживают иглу, чтобы усыпить, и ты лежишь бревном, без сознания, а в это время тебе вспарывают живот или руку, ковыряются внутри, и режут, и что-то там чинят, а ты ничего не соображаешь — от одного этого можно потерять уважение к себе.

Мало того, Стрейндж никак не мог избавиться от видения фигуры в белом и тяжелого указующего перста. И от ощущения, которое это видение в нем вызывало. Он не чувствовал ни злости, ни подавленности, ни желания взывать к справедливости. Что толку злиться? Всё равно, что на целый свет злиться. И эта фигура, и целый свет — они есть, и все тут. Так уж устроен мир, и таким его надо принимать. Он помнил, как во сне его вдруг пронзила острая жалость к себе и ко всем остальным. Всегда был жалостлив, такая уж у него натура. Иначе зачем бы его прозвали в роте «Матушкой Стрейндж»? Однако теперь в нем была какая-то другая, незнакомая и глубокая жалость, она распространялась на каждую богову тварь и на всякое богово создание. Под жалостью затаилось глухое непереносимое отчаяние. А под ним, еще глубже, бурлил крохотный, раскаленный добела комочек недовольства тем, что мир устроен так, а не иначе. И недовольства Линдой. Ежели она не хочет спать с ним и, верно, никогда не хотела — он не в претензии. Найдутся другие, сколько угодно. И ежели какая действительно взволнует, отчего же не попользоваться случаем?

Перед операцией было совсем по-другому. Но раз ему вынесли приговор и велели возвращаться, непонятно куда, — что он теряет?

Дурь, конечно, что он принимает этот кошмар всерьез и переживает. Да и к бабам тянет, а думал, что перестало. И это совсем не касается его отношения к Линде и к ее свихнувшейся семейке, вкалывающей на оборонном предприятии, к ее мечте купить ресторанчик. Тут все остается как было.

Обо всем этом невесело размышлял Стрейндж, сидя со стаканом в руке в переполненном и шумном, вонючем от курева и сивухи гостиничном номере, куда его затащил Лэндерс, пока не сообразил, что обнимается с какой-то женщиной — первой, какую он выбрал за тот день. Хотя это еще вопрос — кто кого выбрал, подумал он…

С третьей у Стрейнджа вышла история. Звали ее Фрэнсис Хайсмит, она пошла работать токарем, бросив университет Вашингтона в Сент-Луисе после того, как ее брат, летчик, погиб в воздушном бою над Англией. У нее было что-то общее с Кэрол Файербоу, потому, наверное, Стрейндж и прилепился к ней.

Поздно вечером Стрейндж заметил, что Фрэнсис уединилась с Лэндерсом.

Как и миллионы других американских мальчишек, жадно, затаив дыхание, Стрейндж разглядывал в детстве фотографии и рисунки, изображавшие голых женщин в самых невообразимых, до жути откровенных позах. Такие картинки в Америке были на каждом шагу. Потом, уже в армии, им крутили порнографические фильмы, которые каким-то образом попадали в сержантские клубы. Несмотря на это, женщина всегда оставалась для него тайной, даже когда он женился. Он, конечно, видел Линду Сью раздетой, но она ничего особенного от него не требовала. Тайна осталась тайной, он сам виноват и иногда жалел об этом.

Ты вроде имеешь женщин — и все равно не имеешь, в том-то и беда с ними. С чего начал, на том и кончил, даже хуже стало. Он еще сильнее чувствовал себя одиноким.

Стрейндж попросил передать Лэндерсу, что зайдет за ним, а сам спустился вниз и вышел в соседний бар, пока он не закрылся. Взяв бутылку, он сел в уголке и стал разглядывать публику.

Народу было полно, как и всюду — военнослужащие и женщины. Много женщин. И все-таки их не хватало, и в любом месте всегда было несколько одиноких молчаливых мужчин — от пожилых, поседевших на службе морячков — старшин в ослепительных кителях с полным набором нашивок до нескладных новобранцев в новенькой мешковатой форме. С ними Стрейндж чувствовал себя лучше всего.

Еще там, в номере, посреди сутолоки и пьяного гама Стрейнджу вдруг ни с того ни с сего привиделась Нью-Джорджия, его рота и призрачные фигуры ребят. Замызганные, изможденные, испуганные, они продирались сквозь болотистые джунгли. И на какой-то короткий сумасшедший миг ему захотелось быть с ними.

Нужно быть форменным психом, чтобы желать этого.

Но чем дольше он сидел в переполненном шумном зале и чем больше пил, тем сильнее убеждался, что хочет быть там. Охваченный ужасом и тоской, он жадно всматривался в знакомые лица, и они являлись ему одно за другим так отчетливо, так явственно, как ничьи и никогда.

В двенадцать бар закрывался, и, взяв бутылку, Стрейндж пошел наверх, за Лэндерсом, чтобы вместе с ним ехать в госпиталь.

Но они, разумеется, никуда не поехали. Лэндерс все так же крутил направо и налево. Было уже поздно, народ потихоньку расходился, но кучка стойких товарищей затянула пьяный концерт, к которому подключились Лэндерс и Стрейндж. В гостинице никто никогда не жаловался на шум. Угомонились только к половине шестого, когда были спеты все старые песни и с равнин на востоке шел рассвет. Лэндерс и Стрейндж заспешили в госпиталь, чтобы малость соснуть и очухаться к утреннему обходу. В такси Лэндерс всю дорогу травил о своих любовных победах.

Спустя два дня Стрейндж услышал мнение Каррена о состоянии своей руки. Смысл его сводился к тому, что хирург не знает, как быть с ним дальше. Замечательная новость, лучшей он и не желал.

Каррен включил маленький экран и вставил туда рентгеновские снимки.

— Видите эти затвердения? В них сходятся сухожилия и связки. Тончайшая работа. Честно говоря, не знаю, сумею ли справиться. Поэтому лично я против вторичной операции. Но вы имеете право настоять.

— А если я не буду настаивать?

Каррен пожал плечами и слегка улыбнулся, но Стрейндж не понял чему.

— Тогда я представлю вас к увольнению по инвалидности. Майору Хогану и подполковнику Бейкеру это не понравится, но они ничего не смогут сделать.

— А если буду настаивать?

Каррен опять пожал плечами.

— Буду резать, но ничего не гарантирую. Если операция пройдет успешно, вы будете ограниченно годный. А то и годный — как повезет. Все зависит от того, хотите вы остаться в армии или нет. Как я понимаю, вы тридцатилетник? Если же операция не удастся, тоже ничего. Рука будет действовать как и сейчас, не хуже. Только в двух средних суставах подвижность будет ограничена. Так что решайте.

— Не пойму я что-то. Вы вроде подсказываете, как мне лучше попасть под дембель?

— Ничего подобного. Я просто даю необходимый прогноз. Я знаю, что армии позарез нужны люди. Особенно обученные, как вы. Но это не должно влиять на объективное медицинское заключение.

— Могу я подумать несколько дней?

— Конечно. Сколько угодно. Рука-то ваша, вам с ней жить, а не мне.

Он неожиданно поднял перед собой руки и начал сжимать и разжимать кулаки.

— Я, видите ли, многое узнал о руках.

— Спасибо, подполковник, вы все по-честному изложили.

— Я врач и был врачом до того, как стал подполковником, — ответил Каррен.

Стрейнджу почему-то захотелось вытянуться и отдать подполковнику честь. Но разве это приветствие, с лепешкой в ладони?

Прямо от Каррена Стрейндж пошел разыскивать Уинча, чтобы через своего кореша Джека Александера тот еще раз устроил ему пару трехдневных увольнительных. Ему надо съездить в Цинциннати и поговорить с Линдой.

Стрейндж был удивлен. Он давно не видел Уинча таким — нормальный, спокойный, вроде помягчевший. Разве что на Оаху случалось, еще до того, как их перебросили на Гуадалканал.

Девчонка, видать, шла ему на пользу.

Глава шестнадцатая

Просьба Джонни-Страни насчет увольнительной была для Уинча пустячным делом. Некоторое время назад Джек Александер выдал ему пачку чистых бланков, так что оставалось только вписать фамилию и даты.

— Это тебе, распоряжайся по своему усмотрению, — проскрипел Александер на другой день после церемонии награждения. — Сам пользуйся и своих ребят снабжай, когда нужно.

На двух бланках над аккуратной подписью полковника Стивенса Уинч вывел фамилию приятеля. Оба знали, что за три дня, которые давала одна увольнительная, Стрейнджу не обернуться. Стрейндж рассказал о своем разговоре с Карреном. В его изложении задача представала ясной и определенной, но, когда Уинч увидел опущенные плечи своего кухонного сержанта, шагавшего к выходу, он понял, что все обстоит не так просто.

Уинч возразил бы Стрейнджу, что ему далеко до того Уинча, какой был на Оаху, однако точно, ему здорово лучше, чем на Нью-Джорджии, когда доктор Харрис отправил его в тыл.

Уинч был уверен, что обязан этим Кэрол. Он и сейчас не мог поверить, что в его-то годы вдруг привалит такая удача.

Он переживал самую мрачную полосу в своей жизни перед тем, как подцепил её — или она его подцепила, поди пойми. Даже долгие окопные ночи на Гуадалканале и Нью-Джорджии и те были лучше, чем это половинное больничное существование в Общевойсковом госпитале Килрейни. А когда привезли еще одного из их роты, он едва не сломался совсем.