Только позови - Джеймс Джонс

Едва он успел закончить, как секретарь торопливо перехватил микрофон.

— Ну а теперь, молодежь, к бару, там для вас кое-что приготовлено.

Раскрасневшись от возбуждения, Лэндерс спустился с эстрады, прошествовал в свою кабину и взял бокал. Теперь эти сукины дети не сунутся с дурацкими просьбами. Ни один из мобилизованных не подошел к нему и не поблагодарил за речь. Лэндерс не обижался на них, он сидел и улыбался направо и налево. Ему больше не предлагали «сказать несколько слов». Когда отец узнал о выступлении, они снова крупно повздорили.

В город повозвращались и другие раненые фронтовики. Два парня служили в Северной Африке водителями на санитарных машинах, и обоих отправили домой. Сын владельца аптеки на площади, сержант ВВС, летал на бомбардировщиках. Его подбили где-то над Италией, и он демобилизовался. Называли еще кого-то. Но в сентябре 43–го их было наперечет, и на каждого смотрели как на знаменитость. Лэндерсу было неприятно, он чувствовал себя виноватым, словно его заставили играть фальшивую роль.

С девицами тоже ничего не получалось. Одни гуляли с парнями, которых вот-вот призовут, другие дожидались дружков из армии, третьи сторонились Лэндерса. Как смущенно заявила одна, он совсем не похож на того Мариона Лэндерса, которого провожали полтора года назад. В госпитале, когда он только что прибыл, он получил три письма. Одно было от родителей, другое от сестры, третье от одной знакомой, Фрэнсис Маккей. Она писала, что узнала из газеты о его возвращении, что будет рада повидаться, если он приедет домой, что такие, как он, возвращающиеся с фронта, заслуживают всяческого внимания и уважения и, если надо, она готова сделать что угодно ради него.

На пятый или шестой день он позвонил Фрэнсис и спросил, не пойдет ли она с ним вечером на баскетбольную встречу. Она ответила, что с удовольствием.

Спортивный сезон еще не начался, но в Импириаме обожали баскет и решили досрочно устроить показательные состязания. Приглашая Фрэнсис Маккей, он не знал, что ее готовность сделать что угодно ради него была простым жестом вежливости.

Когда перед началом игры оркестр заиграл «Звездное знамя», Лэндерс не поднялся вместе со всеми и тем привлек всеобщее восхищенное внимание, хотя никто не проронил ни слова. На «Зеленой крыше» в «Пибоди» и других люксорских ресторанах перед закрытием всегда исполняли государственный гимн, но ребята из госпиталя сидели, как ни в чем не бывало, это считалось высшим шиком. Раз у тебя есть «Пурпурное сердце», вставать вовсе не обязательно, гимн или не гимн. Вдобавок всем было известно, что у него повреждена нога.

Когда они с Фрэнсис вышли из спортивного зала, лил дождь. Прямо перед ними резко затормозил, качнувшись взад — вперед, малолитражный «додж». В нем сидела пожилая дама по имени Мэрилин Тот, секретарша в одной из двух адвокатских контор в городе. Все знали, что она лесбиянка, но вслух об этом говорить было не принято. Лэндерс тоже знал ее всю жизнь. Она приехала, чтобы подвезти их, решительно заявила миссис Тот. Лэндерс удивленно уставился на нее. Плечи у нее были такие же, как у него, а сил, пожалуй, даже побольше, во всяком случае, сейчас. Она могла запросто поколотить его, если б захотела, и она знала это. Фрэнсис Маккей покорно залезла на переднее сиденье. Лэндерсу было предложено сесть сзади. «Куда вас подбросить?» — не церемонясь, спросила Мэрилин Тот. Лэндерс сказал, что наверное, к «Сохатым». Когда машина остановилась перед клубом, Фрэнсис обернулась, чтобы попрощаться, но едва Лэндерс успел ступить на тротуар, как «додж» рванул с места, и девушку качнуло назад. Озадаченный, оставшись ни с чем, Лэндерс долго стоял под дождем и смотрел им вслед.

В тот вечер он напился больше обычного — если вообще можно было напиться больше, чем в прежние дни. Он хорошо помнил, как вышел, когда в три часа ночи клуб закрылся. Он хорошо помнил, как решил пройти к площади, чтобы закусить в ночном ресторане. Он помнил, как пересек под дождем голую, без единого деревца лужайку перед зданием суда. Помнил, как наткнулся на старую бронзовую пушку времен Гражданской войны, установленную на мраморном постаменте посреди лужайки, и какой это было неожиданностью для него, словно она не стояла там всю его жизнь. Помнил, как обнял пушку, потерся щекой о ствол и уронил несколько пьяных слез — а может, это были дождевые капли? — по старому солдату, который честно исполнил свой долг, а его бросили здесь одного мокнуть под дождем, и плесневеть, и стариться. Каждый год в День поминовения на лужайке рядами ставили белые кресты, а между ними — искусственные красные маки, много — много маков, и кто-нибудь декламировал «На полях Фландрии». Каждый паршивый божий год. А кто же напишет поэму о них? Как ее назовут? И кто будет декламировать?

Лэндерс помнил, как стоял посреди необъятной неподвижности и смотрел на мерцающие сквозь моросящий дождь ресторанные огни. Больше он ничего не помнил. Когда он проснулся, голова раскалывалась от тяжести, а глаза слепило солнце, пробивающееся сквозь зарешеченное окно. Он был в камере городской тюрьмы. Дверь в камеру была распахнута. Рядом на нарах лежала его трость. Он вышел в коридор и крикнул:

— Эй, есть тут кто?

— Есть, есть, Марион! — донесся из дежурки голос начальника полиции. — Проснулся наконец? Иди сюда.

Начальник полиции, рослый швед Нильсон, сидел за столом. Вид у него был смущенный.

— Какого черта, что произошло? — спросил Лэндерс.

Бездельники, околачивающиеся в комнате, заулыбались.

— Да ничего особенного, но ты же знаешь своего старика, — ответил Нильсон, словно оправдываясь. — Чарли Эванс, наш ночной дежурный, отвез тебя домой, а Джереми говорит: пусть сначала проспится в кутузке.

— Я что-нибудь натворил?

— Да нет! Просто зашел в ресторан, заказал яичницу с ветчиной и заснул как мертвый прямо за столом. Официант толкал тебя, толкал, но ты хоть бы хны. Вот он и позвал Чарли. Тот тоже не смог тебя добудиться и домой отвез. Вот и все. Только Джереми велел тебя сюда притащить.

— Что? Отец?

— Ну да. Зато хоть выспался, как следует. — Нильсон улыбнулся. — Совсем неплохо выглядишь.

Лэндерс оглядел себя.

— Хорош видок. Ну ладно. Сколько я должен заплатить, Фрэнк?

— Нисколько, никакого штрафа не будет. Мы тебя честь честью домой доставили, — добавил он неуверенно, — Но Джереми на порог не пустил. Сам знаешь, какой он у тебя. Ты уж не имей зуб на него, ладно?

— На отца-то родного? — сказал Лэндерс. — Будь добр, Фрэнк, вызови такси.

— Знаю я этих Лэндерсов, — озадаченно бормотал начальник полиции. — А такси уже ждет, Марион.

Лэндерс пожал всем руки.

— Спасибо за гостеприимство.

В заднее зеркальце он видел, как улыбается во весь рот шофер: ему, конечно, все уже было известно. Лэндерс притворился, что ничего не замечает.

Дома он принял душ, побрился и надел запасную форму. Мать плакала, умоляла одуматься, пыталась удержать его, но Лэндерс решительно набрал номер отцовской конторы.

— Слушай меня внимательно, сукин ты сын. Я хочу сказать… Не вешай, не вешай!.. — заорал он, потом повернулся к матери: — Повесил трубку, гад! Хорошо, ты ему все передашь. Скажи ему, чтобы он забыл, что у него есть сын. Так и скажи. У Джереми Лэндерса нет больше сына Мариона. А я забуду, что у меня есть отец. Поняла? Дошло?

— Марион, не надо! — запричитала мать. — Ну, пожалуйста, не надо, Марион!

— Катитесь вы все! — огрызнулся он и схватил сумку.

На станции он битых полтора часа просидел на зеленой скамье, ожидая поезда. На перроне не было ни души. Лэндерсу не терпелось вернуться к Преллу, и Уинчу, и Стрейнджу, и ко всем остальным. Он вдруг подумал: как там ноги у Прелла, заживают? И когда они, черт побери, начнут лечить Стрейнджу руку?

Обратная дорога показалась Лэндерсу куда как легче. Наверно потому, что он здорово разработал больную ногу за эти шесть дней. Он даже отважился ступить на переходную площадку между вагонами и прошел в вагон — ресторан выпить. Как и следовало ожидать, там было полно пьяных военных. Он сел в уголке со стаканом. Бегло мелькнула мысль о родных, бывших родных, и ему еще сильнее захотелось попасть поскорее в Люксор.

После того как Лэндерс доложил дежурному о прибытии из отпуска на четыре дня раньше срока, он узнал, что во время его отсутствия Март Уинч каждый вечер приглашал Кэрол Файербоу в город.

Книга третья. Город

Глава пятнадцатая

В госпитале не так-то просто завести настоящего приятеля. По мере того как у больного улучшалось состояние здоровья, его переводили из одного отделения в другое. Эти постоянные передвижения мешали людям сблизиться друг с другом. Только подружишься с парнем на соседней койке, а его уже нет и на его месте незнакомец.

Из-за этого, полагал Джон Стрейндж, человека и тянет к своим, и ему, можно сказать, повезло, если в госпитале есть однополчане. Если же однополчан не было, он тосковал, больше торчал в палате, хотя самое время отвыкать от старых привязанностей и заводить новые.