Танец с жизнью. Трактат о простых вещах - Олеся Градова

— А как высоко?

— Не знаю, может, ты стала бы министром!

— Так почему же я отказалась? — пыталась улыбнуться я.

— Видишь, это твоя алчность, она тебя и губит.

— Я совсем не жадная, и никогда деньги небыли для меня главным.

— Да, деньги тебя мало волнуют. У тебя азарт — забраться как можно выше, получить самые большие проекты, летать в самые дальние страны, общаться с самыми высокопоставленными людьми.

— Но почему они выбрали меня? Ведь у меня совсем немного денег…

— Ты думаешь, душа — это мало? Значит, в тебе есть что-то еще, что им нужно. Я не знаю, что.

— Мы практически подписали контракт…

— Ты бы продала душу дьяволу, вот и весь контракт.

— А какой навар с души?

— Душа — это сила, бессмертие. Им нужна была именно ты, они очень много сделали для того, чтобы ты оказалась в их руках. А твоя душа, видимо, особенная.

— Исключительная?

— Нет, незащищенная… В тебе есть качества, которые им необходимы. Это алчность, агрессия, азарт… Такие, как ты, могут далеко пойти…

— Он говорил — интуиция, и потом, что я умею менять цвет ауры по желанию. Он хотел научиться этому. Они знают обо мне практически всё. Они говорили, что помогут мне…

— Такие, как ты, для них — всего лишь «пушечное мясо», на котором зарабатывают деньги и получают силу.

Как на ускоренном просмотре в видеомагнитофоне промелькнули все эпизоды последних недель. Тверская, розы, утренний кофе, я у врача — доктор, а я смогу еще иметь детей? Конечно, только брось курить…

— Но я любила этого человека. Я хотела от него ребенка.

— А это был человек? Ты уверена, что те маски, которые тебе показывались, человеческие? Это же была одна ложь, это ничтожество пило твою кровь и наполнялось силой. А ты говоришь — человек? Ты не забыла, что у тебя уже есть ребенок, за которого ты отвечаешь и который очень нуждается в тебе.

— Я не знаю… Я запуталась, мне страшно. Я не хотела умирать…

— А ты не умрешь… Все с тобой будет хорошо.

— Они объявили, что на мне проклятие. Родовое проклятие на мне и Никите и одно на смерть от человека. Что мужчина, от которого я родила ребенка, проклял меня. «Не доставайся же ты никому»…

— А зачем ты врала ему? Зачем ты из всего делаешь спектакль, дешевую мелодраму? Он любил тебя, но ты не поверила в эту любовь!

Здесь я потеряла дар речи. Она, а значит, и я подошли вплотную к разгадке основной тайны моего существа — я не живу. Я играю спектакль под названием «Жизнь». Но когда пошли титры, то есть дали занавес, я начала отчаянно сопротивляться и пытаться изменить сценарий!

— Да, я не хотела ему ничего говорить. Мои родители не ладили и всё время «делили» младшую дочь, то есть меня, пытаясь сделать больно друг другу. Я родила ребенка «для себя», чтобы никто, кроме меня, не имел прав на него и ему никогда бы не пришлось выбирать, с кем остаться — с мамой или с папой, стоя в зале гражданского суда и разрываясь от страшной муки невозможности выбора. Я солгала ему. Сообщила, что «это не имеет к нему отношения»…

— Ты родила его для себя. Нельзя детей рожать для себя. Ты же Рак. Раки становятся самыми лучшими матерями, а ты всегда жила своей жизнью, считая, что если даешь ему денег, сколько он хочет, то исполняешь свой материнский долг… Ты должна была стать прекрасной женой и матерью. Но один-единственный «сбой в программе» все изменил. И ты уже не управляла своей жизнью. Нет на тебе проклятия. Твое проклятие — ты сама. Твоя любовь к удовольствиям, мужчинам, амбициозность, желание «звездить»…

— Я думала, что смогу вырастить его одна, что мой мальчик будет гордиться матерью, которая красива, занимает хорошую должность, ездит на дорогой машине… Я все время работала, чтобы он ни в чем не нуждался…

— Это не главное. Ему ты нужна. Ему хочется говорить с тобой. Но он не знает слов. Ему не хватает твоей защиты, но он не может попросить. Ты должна думать о нем, отказавшись от жизни светской и беззаботной девицы. Я говорю с тобой жестко, ты можешь обижаться на меня, но это правда — ты бросила ребенка на произвол. А теперь пытаешься его спасти… И не надо так вызывающе одеваться — она показала намою слишком короткую для взрослой женщины юбку.

Она не пыталась успокоить меня, но в ее голосе была какая-то сила, которая передавалась мне, и сердце начинало стучать ровнее.

— Ты должна с сыном поехать к отцу Герману. Он помогает. Так говорят. И никогда к ним не возвращайся. Они будут звонить, могут искать тебя, следить за тобой, прослушивать телефон, но ты ни в коем случае не должна с ними контактировать. Ни под каким предлогом… И потом, будь осторожна, они каким-то образом связаны с твоей работой. Через семейную пару.

Это я знала и приняла спокойно. Следующий ее вопрос заставил меня содрогнуться:

— А ОТКУДА У НЕГО ШРАМЫ?

— У кого?

— У того, который главный.

— А РАЗВЕ Я ГОВОРИЛА ПРО Шрамы? Она улыбнулась:

— Нет, ты ничего не говорила. Это я тебя спрашиваю.

— Страшная месть. Он спас от смертельной болезни свою жену, нарушив законы черных, и ему отомстили — он возвращался мирно домой и попал в перестрелку между бандитами. Восемь пулевых ранений, кома, а эта стерва его бросила, пока он был в больнице.

— Девочка моя. Эта история — выдумка. А все было по-другому. Ему мстил тот, кого он обманул. Он не первый раз идет на преступление и не всегда его жертвы — доверчивые и одинокие барышни…

Она коснулась рукой моего лба, как будто замеряла температуру. Мне хотелось обнять ее, как обнимают мать, но я понимала, что это чужой человек, который просто проходил мимо. Она спускалась по лестнице, а я смотрела на ее ноги в светлых чулках. Ее походка была легкой, а сама она абсолютно материальной, настоящей, живой. Во всяком случае мне так казалось. Она обернулась, словно забыла сказать что-то очень важное:

— Ты будешь радоваться каждому дню, тому, что видишь солнце, просыпаешься утром, целуешь ребенка на ночь… Ты будешь жить по другим меркам.

— А когда станет легче?

— Это душевный аборт. После него потребуется время, чтобы оправиться. И сроки есть — сорок дней, полгода, год. Так прощаются с умершими.

Мне стало совсем одиноко, как будто я вернулась с кладбища.

— Я никому не нужна…

— Ты сама себе не нужна, вот что плохо…

Я вытерла слезы, просушила руки о край блузки, мне уже было все равно, как я выгляжу. В этом отделении, где лежали люди с отрезанными ушами, мало кто имел товарный вид. Хотелось курить, но с собой ничего не было. Я сидела и пыталась «прощупать» наличие или отсутствие той самой субстанции, которая зовется душой… Это было похоже на то, как человек сам у себя меряет температуру — не горячий ли лоб. Я пыталась вспомнить что-то духовное или, например, мысленно написать что-то в блоге Олеси Градовой. Ничего не получалось, все путалось в голове.

Мне казалось, что эта встреча была в сценарии, которым управляет кто-то сверху. Вся эта чудовищная история напоминала детскую матрешку — ты достаешь из расписанной Хохломой матрешки другую, поменьше, а та в свою очередь раскрывается и внутри опять глупо улыбающаяся кукла…

Вдруг я услышала за спиной уже хорошо знакомый голос Бегемота:

— Вот ты где? Почто не спишь? А меня сняли с дежурства за то, что мы с тобой курили. Еще хочешь?

— Ага, было бы в самый раз.

Он вытащил из нагрудного кармана газетный сверток, мне показалось, опять мелькнул фрагмент лица вечно гламурного Грефа В теле образовалась какая-то легкость, мысли прояснились. Хорошая доза правильных эндорфинов прошла в мозг.

— Говорят, что ты легко отделалась. Ну полежишь немного из-за сотрясения, но быстро отпустят.

— Слушай, а как ты думаешь, она их, правда, видит?

— Кого?

— Ну, этих, бесов?

— Бабка-то? Да она каждую ночь здесь орет.

— Каждую ночь! И до меня тоже?

— Конечно. Ее поэтому и положили в коридоре, а не в палате. Бесноватая бабуся. Я часто дежурю. Ей тоже траву предлагал, а она меня демоном обозвала. — Он как-то по-хорошему засмеялся, тело заколыхалось, и показался таким настоящим, надежным, как будто я его давно и хорошо знаю.

— Может, завтра палату тебе найдем. Будут выписываться, денежку дашь и положим как королеву.

— Ты такой хороший, Бегемот. Но я хочу остаться с этой бабушкой. С ней весело, будем вместе по ночам чертей гонять.

Мы заржали, потому что трава попалась правильная. Фантазировали, как будем гонять чертей, забивать с ними косяки и слушать анекдоты про грешников, которых жарят на сковородках. Весь этот бред как-то настраивал меня на возвращение к жизни. Периодически я вспоминала имя «Германн», ассоциируя с «Уж полночь близится, а Германна все нет», и с Грефом, и клочком газеты «Коммерсантъ»… Опасаясь, что завтра я забуду обо всем, что сказала мне таинственная гостья, я попросила Бегемота дать мне обрывок газеты с кусочком заголовка про торфяные болота, которые у Грефа, видимо, связывались с банками, предоставляющими ипотечные кредиты.