Волчок - Михаил Нисенбаум

– Погодите, Варя, вам ведь нужен был только пес. Пес в Грецию не уезжает. Кроме того, скоро сюда нагрянет сам Роман Сильверман.

Луч солнца, прицелившись, простреливал комнату и насквозь пробивал мандариновую кожуру на краю стола. Мы с Варварой переглянулись и одновременно хмыкнули.

– Сильверман – один из самых мощных бизнес-тренеров в России. У него было три компании, все три обанкротились, но Сильверман не прогорел. Сейчас у него четвертая фирма, колоссальные клиенты, вся нефтянка у него в кармане. Надо затянуть его в Эмпатико, а вместе с ним получить и его клиентуру. Варя, почистить вам еще мандарин?

Не дожидаясь Вариного ответа, Вадим принялся снимать с мандарина кожуру, радужно пыхнувшую эфирным дымком.

– Вот, Михаил, учись. В Италии пока встречаются галантные мужчины, – назидательно сказала Варвара, принимая плод и отщипывая от полупрозрачного кулачка палец-дольку.

В комнату энергично вступила Лида Гапоева в алом спортивном костюме. Она тянула за руку Яночку, тянувшую за лапу матерчатого зайца. Не сказав ни слова и резанув взглядом Варвару, Лида взяла из вазы мандарин, очистила в три рывка и протянула дочери. Всем своим видом она показывала, что галантные мужчины, скрывающиеся в Италии, направляют свою галантность не по адресу. Тем не менее Варвара доела мандарин не спеша, даже медленнее, чем могла бы.

– Лидия, вы слышали, что Кирилл уезжает? – спросила она с салонной грустью в голосе. – Невероятная жалость.

– Скоро и мы с Яночкой уедем, – не без едкости отвечала Лидия. – Просторно тут у вас будет, тихо.

– Лида, собирайтесь, поедем в Перуджу, – решительно сказал Крэм. – Михаил с Варварой трудятся, не будем им мешать.

В глазах у Лидии не сверкнули искорки торжества. Тем не менее, не сверкая искорками, женское торжество как-то ухитрялось дать о себе знать, это почувствовали все. Варвара направилась к выходу, мстительно захватив пару мандаринов с собой.

Уже второй день подряд Варвара раздраженно рисовала эскизы – проект переделки коттеджных интерьеров. Разумеется, она предпочла бы устроить все с чистого листа. Но понимая, что работу других не отменить, она придумывала всевозможные способы справиться с унылостью стен, окон, мебели. Из эскизов выходило, что Варвара собирается обрамить окна и двери дополнительными узорными наличниками, также расписав узорами балки и кухонные шкафы. Едва дело доходило до орнамента, художница, не разжимая губ, заводила песню. Это были странные песни, как если бы щенок пытался скулить цыганские романсы. Характер романса зависел от характера узора. В коттедже делалось весело, как в красном уголке сумасшедшего дома, если, конечно, в таких местах имеются красные уголки.

На одном эскизе номер превращался в опочивальню скромного падишаха, довольствующегося десятком жен и парой белых верблюдиц. На другом комната походила на палаты царского сокольничего, малого не промах, разгуливающего в шитых золотом кафтанах и пунцовых сафьяновых сапогах. Глаза Варвары светлели, губы делались тонкими, порой вовсе исчезая.

На очередном эскизе я не выдержал и побежал к Вадиму Марковичу, умоляя выделить художнице отдельное помещение. Через полчаса Варвара уже восседала в светлице на первом этаже главного дома в окружении черной резной мебели, старинной чугунной печи и черной китайской ширмы, по которой порхали перламутровые журавли. Луч света падал в кюветки влажной акварели.

Без Вариного художественного вытья в коттедже сделалось скучно, и, захватив блокнот, я отправился на прогулку по Эмпатико: буду писать на пленэре. Миновав разрытую Галактику, зашагал под гору в сторону оврага. Светило яркое зимнее солнце, и казалось: еще на один градус теплее, еще на час дольше – и природа забудет о январе, зацветут луга и склоны гор. Трава по большей части и сейчас была зеленой, и только Поляна для ползания по-осеннему пожухла – видать, слишком уж ее исползали. Наконец тропа побежала под уклон по стенке оврага, и я услышал стеклянные взгляды ручья. Через несколько шагов открылся блеск бегущей по дну оврага водицы. Берега ручья поросли мхами, и если приглядеться, можно было увидеть, как из толпы зеленых ворсинок там и здесь выглядывают крошечные нераспустившиеся головки зимних цветов. На дальнем берегу лежали лужи, вода в которых была окрашена в цвет нарядной ржавчины: видно, где-то рядом с родником залегала железная руда. В рыжих лужах менялись цвета отраженных камней и кустов.

Ручей и прорезанный им овраг делали крутой вираж, покидая поместье Эмпатико, и на самой границе под сенью молодых дубов скрывался еще один топ, последний. Это были Уста горы: каменные губы трехметровой длины с двумя рядами кубов-сидений, похожих на зубы. Здесь царила тишина почти подземная, нутряная, сюда не докатывалось солнце, и даже ручья не было слышно. Казалось, зеленая прохлада овражьего дна вдыхается и выдыхается Устами горы.

Здесь хотелось остаться, точнее, отсюда трудно было уйти: это место успокаивало и лишало желаний. Интересно, как будут смотреться люди, который присядут на каменные кубы-зубы… Все же таинственность Уст примиряла с Эмпатико: это был единственный топ, позволявший чувствовать, что слово «топ» – не пустой звук.

У самой границы Эмпатико и поместья Джузеппе Корти овраг описывал плавную дугу, разделявшую владения двух помещиков. Оторвавшись от Уст горы, я двинулся дальше и вскоре услышал шум, светлый, как овечья шерсть.

В зеленом боку оврага чернела гранитная выбоина, по форме напоминающая устье русской печи. Мох под выбоиной был пышнее, зеленее, чем вокруг, и сверкал каплями воды. Три тонкие нити, три родниковые струи тянулись с нёба ниши и падали в расселину, куда-то в подземные пазухи подгорья. Дойдя до дна оврага, тропа резко сворачивала в гору. Это была гора Джузеппе, но Вадим часто гулял здесь с гостями, и синьор Корти не высказывал никаких возражений. В кустах бересклета послышался шорох, из травы выглянул зверек размером с ондатру, покрытый длинными жесткими коричнево-рыжими волосами. Это был местный дикобраз, похожий на обрюзгшего рок-музыканта, который проснулся после бурной ночи. Варя сказала бы, что дикобраз красив скромной красотой. Как-то она сообщила, что они с мамой красавицы, а папа «красив скромной красотой», после чего демонически хохотала пять минут.

Красивый скромной красотой дикобраз глянул на меня неодобрительно, дескать, какого черта меня понесло на землю Джузеппе, в Италию и на эту планету, принадлежащую, как ни крути, дикобразам. Шмыгнул в кусты и был таков.

Перед самой вершиной горы тропа размахрилась, сплелась с травами и исчезла. Переводя дух, я огляделся. Макушка горы была совершенно круглой, и на самом темени рос дуб, раскинувший в объятьях лес узловатых рук. Ниже топорщился виноградник – тот самый, который видно и снизу, из Эмпатико. Со всех сторон поднимался и дышал солнечный воздух.

Какую непривычную радость испытываешь на вершине горы, пусть даже совсем небольшой! Словно волна, гора катит тебя, лишая твердости в ногах, избавляя от тяжести, то есть от притяжения. Чувствуешь, словно только что приземлился то ли вот-вот снова улетишь. Мир вокруг не то чтобы кружится, но точно