Пилот-девица - Александр Зорич

— И страсть. Правильно?

— Ага.

— А после любви и страсти будет что?

— А почему ты спрашиваешь, детка?

— Ну… Мне просто интересно! Вот у нас на Таргитае после любви и страсти случается свадьба. А у вас? У вас, у московитов, что?

— По-разному. Иногда вообще ничего не случается, — равнодушно бросил Стас.

Василиса замолчала, осмысляя услышанное.

— Но ты ведь на мне женишься, правильно?

Стас посмотрел на нее как на расшалившегося ребенка и сказал:

— Это будет зависеть от твоего поведения, детка.

— Но в опере, в той опере, которую ты так любишь, там ведь обязательно женятся! — Василиса поняла (дядя Толя сказал бы «проинтуичила»), что Стас уходит от какого-то важного обещания. (Она стеснялась признаться себе в том, насколько ей было важно, очень важно думать, что они со Стасом обязательно поженятся.)

— В опере бывает по-разному. Иногда там герои вообще дерутся на дуэлях или умирают.

— Умирают? — глаза Василисы нежданно наполнились слезами.

— Умирают. Но я тебе обещаю, что мы с тобой — мы с тобой точно не умрем!

С этими словами Стас по-хозяйски запечатал губы Василисы своими губами. И Василисе вновь стало не до оперы, не до будущего, не до брака. Главное — не умереть от разрывающей сердце любви.

Часы показали десять, а Стаса все не было. И Василиса привычным касанием включила «Первый Женский».

В удобном кресле напротив ведущей передачи «Щас спою!» медленно, с хорошо замаскированным надрывом разоблачалась эффектная длинноволосая женщина, похожая на рожденную из пены морской Афродиту Сандро Боттичелли. (То есть она наверняка показалась бы Василисе похожей на пенорожденную Афродиту, если бы Василиса имела представление об этом шедевре кисти флорентийского мастера.)

Афродита из певучей передачи была одета неброско, но с большим вкусом — с преобладанием тех же дивных оттенков кораллово-розового, изумрудно-зеленого и нарциссово желтого, которые так ценил и автор «Весны». А на указательном пальце медововолосой Афродиты сиял трехкаратный голубой топаз.

Когда Афродита говорила, у нее заметно подергивалась правая щека — нервный тик. И это горестное уродство точнее всяких полицейских протоколов свидетельствовало: чудесная красавица не врет, душу ей и впрямь покалечили.

— Мой любимый был очень совестливым развратником… И патологически честным. Позвонит, бывало, в два часа ночи из другого конца Галактики. И скажет: ты знаешь, я тебе изменил. Я спрашиваю сонным голосом: и с кем? А он мне: да с пианисткой одной. Приехал, знаешь, в эту самую командировку, устроился в дорогой такой отель. А тут она, с кудрями цвета воронова крыла, хрупкая как балерина, задумчивая, в холле на рояле играет, для развлечения статусных гостей. Ну я послушал-послушал — и шампанское ей послал, хорошее, ставропольское. И цветы, говорящие пельтианские колокольчики, целую корзину, — водитель Слава за ними сгонял, пока я ее роскошным Гершвином наслаждался. «Саммер тайм… Энд зе ливинг из и-изи…» Вот только не говори мне, что американское — значит отвратное… На музыку это золотое правило не распространяется… Ей мои цветы понравились, договорился встретиться, когда у нее смена игральная окончится. Встретились. Повел я ее в свой номер. Ну, там-то все и произошло. Ну то есть ничего не произошло… Потому что у меня на нее механизмы не сработали… Такая вот история, зайка… Ну а у меня, пока мой любимый мне всё это рассказывает, наяву рассказывает, а не в кошмарном сне, шевелятся на голове волосы. Сами шевелятся. Потому что мы ведь с ним не ссорились. Не ругались. У нас все хорошо. Мы любим друг друга. Мы помолвлены. Мы договорились жить вместе и я ждала, когда закончится череда юридических формальностей и наших командировок, чтобы в общем-то… жить, как договорились, потому что я девушка простая, что обещаю — то и делаю! Но, не давая волю истерике, я его, с нервической такой иронией, спрашиваю: тебе хоть понравилось мне изменять? Ну, с этой пианисткой? А он говорит: нет, радость моя, не понравилось. Не знаю, говорит, зачем я это сделал. Страшно жалею об этом. Я ведь одну тебя люблю и без тебя не мыслю своей жизни… Ну, я немного успокоилась, хотя в душе все ходуном ходило. Ведь я верила ему! Через три дня он звонит по дальней связи с Трайтаоны. И заявляет: ты знаешь, должен тебе признаться, что, еще до той командировки, ну, где пианистка, я тебе тоже изменил… С одной танцовщицей в стиле гоу-гоу… Пошел в бар, а там она зажигает на каблуках полуметровых, прозрачных таких. Волосы в разные стороны летят, жесты смелые, одета в черное и блестящее — латекс, кожа, кружева… В общем, поэзия тела, вооруженная рифмами непристойных поз… А я, дождавшись паузы, его дрожащим таким голоском спрашиваю: и что потом было? А он мне говорит: да что-что, сделала мне минет в туалете, смех у нее такой еще был… На твой, радость моя, чем-то похожий… Серебристый такой колокольчик… Но, представьте, я и это проглотила! Потому что любовь — она же зла. А я умею себя убеждать, что, мол, всё к лучшему, обойдется. И главное, это же в прошлом было! Еще до пианистки, которую я ему вроде как простила! И потом он же честно, честно мне все рассказал, покаялся, прощения попросил… Но когда он через три дня позвонил мне с лунной станции «Мимоза» и сказал, что должен признаться мне в том, что трахнул полячку-стюардессу, которая бизнес-класс обслуживала, грациозную такую нимфу, на меня как две капли воды похожую… Лучше бы он сказал, что трахнул туалетную швабру, потому что у нас прически похожи — я в школе носила дреды, а у нее, у швабры — веревочки…

Но до конца эту жуткую историю Василиса не дослушала — она смежила веки, укуталась в дремотный кокон, одна-одинешенька в чужом двухкомнатном номере, и ее, словно бы сжалившись над ней, сморил запоздалый сон. Несколько раз она просыпалась среди ночи и утешала себя, мол, Стас вот-вот придет. Но он все не шел.

И утром его тоже не было. В номере стояла давящая, на что-то непереносимое намекающая тишина.

Весь следующий день Василиса ждала Стаса перед экраном визора. Но тщетно. Он пропал. Испарился. Исчез.

К полудню послеследующего дня Василиса все-таки собралась с мыслями, и вернулась в свой номер (в нем исправно убирали).

Она оделась во все новое (спасибо неизвестным филантропам-русофилам!) и отправилась прямиком в Русский Культурный Центр. В тот самый, где она, сидя под портретом Чайковского, меньше двух недель назад (ей казалось, какие там недели, минимум месяца два!) слушала чириканье попугайчиков, а потом получила направление в гостиницу «Ипподром».

Кивнула — как старому знакомому — седовласому охраннику с бакенбардами. И отправилась прямиком в кабинет номер четыре, к ассистенту Дулину — ведь это он поселил ее в этот роковой отель, может быть, он и Стаса туда поселил?

Обстоятельства были благосклонна к бедняжке.

Ассистент Дулин, обладатель тех же обильных залысин и ямочки на подбородке, был на месте. Казалось, он сидел в той же скалиотической позе, над теми же самыми бумагами.

— Мне надо узнать о судьбе Станислава. Вы должны его помнить. Мы с ним рядом жили.

— Станислава? — дохнул на гостью застарелым перегаром Дулин. Он, конечно, сразу признал трогательную в своей очаровательной нелепости муромчанку. — Это хорошо, что Станислава. А фамилия как?

— Ну… — вдруг Василису осенило, что она и понятия не имеет о том, какая у ее любимого мужчины фамилия.

Документов его она не видела — не до того как-то было. По фамилии к Стасу никто при ней не обращался. Впрочем, кто мог обращаться к нему по фамилии, когда они вообще ни с кем не общались, за исключеньем гостиничных уборщиков и ресторанных официантов? И вообще, какое отношение фамилия имеет к святому чувству любви?

— Не знаете фамилии? — уточнил ассистент Дулин и уставился на Василису. В его жалостливом взгляде Василиса прочла: «А зачем тебе, деточка, знать о судьбе человека, если ты даже его фамилии не знаешь?».

Девушка решила ответить на невысказанный вопрос. То есть соврать.

— Мне случайно в комнату кое-какие вещи для него занесли. Мы соседями были. По гостинице. Я ему стучала-стучала — а у него никого…

— По гостинице «Каспий» соседями?

— Нет, по гостинице «Ипподром».

— А-а… Ты про Стасика? Про журналиста?

— Ну да! — обрадовалась Василиса.

— Теперь вспомнил. Я для него позавчера сеанс дальней связи выхлопотал. Сейчас спрошу, куда наш Стасик девался.

С этими словами ассистент Дулин выбежал из кабинета, а Василиса принялась смотреть в распахнутое окно. Там, на ветке персикового дерева, чистил перышки красивый ванильно-желтый попугайчик. Теперь он был один (или «одна» — Василиса не знала, чем попугаи-девочки отличаются от попугаев-мальчиков).

Наконец ассистент Дулин появился, утирая со лба капельки пота.