Поводырь - 4 - Андрей Дай

Эх, Герочка! На кого же ты меня покинул?! Как бы здорово ты мне сейчас пригодился, подсказал бы, объяснил - что именно так взволновало наместника. Что заставило пробкой вылететь из Гороховского особняка, только чтоб наказать какими именно словами мне надлежит рассказывать о раскрытом заговоре. Надо полагать, Никса и к штабс-капитану кого-нибудь отправил, или даже к себе не погнушался вызвать. Николай-то, свет-Андреевич Афанасьев ровно столько же, что и я знает. И раз пошла такая пьянка, то и спрашивать его так же, как и меня станут. Значит, и посоветоваться с матерым жандармом будет не лишним!

В одночасье ставший старшим офицером губернского жандармского управления - майора Катанского, до приказа из столицы с решением его судьбы, наместник от службы отстранил, и посадил под домашний арест - Афанасьев смог заглянуть ко мне только поздней ночью. Говорил - разгребал "авгиевы конюшни", но я ему не особенно поверил. Беспорядок в делах не причина, чтоб пробираться в мой терем словно тать в ночи, и уж тем более - не оправдание проникновения через черный, предназначенный для прислуги, вход.

Впрочем, предпочел не задавать вопросов, на которые, скорее всего, не получил бы правдивые ответы. Рассудил, что штабс-капитан знает что делает. Ну не хочет человек, чтоб кто-либо знал о наших приятельских отношениях, потому и таиться.

Не знаю, стоило ли разводить эти шпионские страсти. Потом, выслушав объяснения жандарма, обозвав себя олухом царя небесного и ослом, решил, что таки - нет. Или я снова не смог разглядеть каких-то связей, как не догадался о влиянии неудачного террористического акта на политическую раскладку.

Это я, по неопытности не увидел очевидного для любого столичного вельможи. Не связал характер нашего царя - "старой тетки" с вечным поиском несуществующих компромиссов и "как бы чего не вышло", недавнего, с трудом и великой кровью подавленного бунта в Царстве Польском, реформами в Империи и нарождающимся революционном движении. И, самое главное, не вспомнил о том, для чего по большому счету Великий князь Константин и его соратники затеяли все эти преобразования в стране.

О необходимости в коренных реформах прекрасно знал еще предыдущий император - Николай Павлович. И о том, что время, когда ни один придворный и пискнуть бы не посмел, и преобразования можно было провести по-военному быстро, было бездарно упущено - наверняка перед смертью догадался. Вполне допускаю, что и с сыновьями, цесаревичем Александром, князьями Константином и Николаем, соответствующую беседу провел.

Николай Первый был кем угодно - тираном создавшим монстра - Третье отделение ЕИВ канцелярии, и душегубом, человеком расстрелявшим картечью из пушек декабрьское недоразумение, а декабристов распихавшим по окраинам. Государем, пригревшим у себя "на груди" этакую скользкую гадину, каким был канцлер Нессельроде. Слепцом, не понимающим, что времена изменились, и в Европе больше нет места для каких-то там "священных союзов", и что Российская Империя давно уже не может выступать в роли всеевропейского жандарма. Правителем России, наконец, который, впервые за сотни лет, проиграл даже не битву - войну. И, тем не менее - глупцом Николай не был. Видел - в чьи именно руки передает отечество. Знал, какими словами можно будет повлиять на этого излишне мягкого и романтичного увальня - будущего царя Освободителя. И именно их, эти волшебные слова, говорили княгиня Елена Павловна и князь Константин, уговаривая Александра подписать Манифест. Это нужно подданным! Этого требует Родина!

И на волне возвышенных чувств, пролетели, успешно минуя чинимые ретроградами препоны, и Великая Крестьянская реформа, и Судебная, и Земская. Реформировалась армия. Гигантские суммы тратились на современное вооружение и строительство железных дорог. И вдруг - покушение!

Если бы Каракозов заявил тогда, у ворот Летнего Сада, что он поляк и мстит за повешенных где-нибудь под Лодзью родственников, думается мне, он не пережил бы ближайшей же ночи. Удавили бы прямо в каземате Петропавловской крепости, куда доморощенного киллера поместили. Потому как - это самая выгодная для либеральной партии версия!

Но - нет! Саратовский дворянин признался, что он русский! И этим сохранил себе жизнь. Во всяком случае - до приговора трибунала. Но представляю, как воет от восторга консервативная оппозиция в столице! Вот к чему привели эти преобразования! Вот как их приняли подданные! Гляди, государь, как отвечает на твои манифесты Родина!

И тут, как, едрешкин корень, черт из табакерки, снова выпрыгивает этот чокнутый сибирский затворник - бывший томский губернатор Лерхе! И оказывается, что покушение - не просто так, не этакая своеобразная рефлексия оскорбленного чуждыми преобразованиями народа, а часть обширнейшего польского заговора! Что выстрел в царя должен послужить сигналом к новому восстанию непокорного народа!

Снова все переворачивается с ног на голову. Мезенцев, организовавший скрытую охрану беспечно прогуливающегося государя и тем спасший ему жизнь, мгновенно становится центральной фигурой новой интриги. Теперь от позиции шефа жандармов зависит быть или не быть новым изменениям в стране. Молодой Николай это прекрасно понимал, и пытался хоть как-то подготовиться к любому из двух возможных сценариев развития сюжета. Прими Николай Владимирович сторону ретроградов - либералы будут вынуждены тащить нас с Афанасьевым и до сих пор сидящим в Тюремном замке Томска Серно-Соловьевичем в Петербург свидетелями на суд. И тогда станет принципиально важно - что и какими словами станем мы там говорить.

Только, как мне кажется, Николай зря волновался. Мезенцев не зря занимает свой пост, и вполне способен разглядеть посылаемые Небом сигналы: Александр не вечен, а после него к власти придет Николай! А значит, нет никакой опасности, что начальник политической полиции страны посмеет пойти против проводимой цесаревичем и Великим князем Константином политики.

Вот таким вот образом жизнь продолжала тыкать меня лицом в... лужу невежественности. Смешно теперь вспоминать, каким крутым интриганом я себя считал пару лет назад, только осознав себя в новом молодом теле. Как говориться - век живи, век учись. Но тогда, в середине весны 1866 года, я наивно полагал, что несколько не мой уровень. Что все эти оттенки и нюансы меня никак не касаются и не коснутся. Признаюсь, куда больше меня волновал пропавший слуга, сумевший вытащить документы из запертых на ключ ящиков стола.

Не то чтоб я только на этом, как говаривали мои племянницы - зациклился. Нет, конечно. Во всяком случае, у окна не стоял и к шагам в прихожей не прислушивался. С тех пор, как доктор Маткевич, скрепя сердце, разрешил мне вставать и кушать твердую пищу, силы стали стремительно ко мне прибывать. Теперь, к концу апреля, я уже мог несколько минут вполне прилично стоять - мир вокруг не норовил опрокинуться, и даже делать несколько шагов по комнате. И даже заставлял себя это делать по нескольку раз в день. Доковылять до горшка, прости Господи, даже с помощью Апанаса, гораздо более прилично, по моему мнению, чем позволять чужому мужику совать под себя утку.

Пусть последнее, намедни опубликованное в "Русском Вестнике", произведение графа Толстого - отрывок из романа с заголовком "1805 год" я читать еще бы не взялся - после долгого напряжения глаз буквы начинали сливаться в червяками извивающиеся полоски. А вот письма или небольшие казенные документы, втихаря, пока добрый доктор не видит, уже вполне мог изучить. Но и все-таки, если бы не Миша - даже и не знаю, как бы я смог работать. Дела не ждали.

Отчаявшись дождаться у себя наместника Николая для решения главных, так сказать - стратегических вопросов, стал сразу готовить документы и отправлять в Гороховский особняк на подпись. Понятия не имею - никто из окружения цесаревича ко мне не приходил, и не докладывал - читал ли наследник престола составленные от его имени распоряжения, или подписывал не глядя, целиком полагаясь на меня. Факт тот, что спустя неделю после составления, бумага уже возвращалась с визой. И не было ни единого отказа, ни одного документа, который был бы, по какой-либо причине, отвергнут Никсой. Было ощущение, что молодой человек радостно свешал на меня все административные проблемы, и занялся чем-то для него интересным.

Даже любопытно стало - так, из чисто статистических соображений - сравнить его и мой распорядки дня. Ну и список господ, с кем мой, так сказать - шеф, встречается все последнее время, хотелось посмотреть. Ириней Михайлович блеснул на меня глазами, на секунду задумался, и, тем не менее - кивнул. Мой Варешка вообще сильно изменился в последнее время. Стал сильно сутулиться, и лицо приобрело какой-то серый оттенок. Я уже даже беспокоиться стал, думал - быть может, он чем-то серьезным заболел и опасается говорить. Карбышева подговорил разузнать потактичнее. И ли даже попробовать с Пестяновым поговорить, от моего имени уверить того в моей готовности оказать любую возможную поддержку.