Фарисей - Аглаида Владимировна Лой

– Знаю. Мне Филаткин насплетничал.

– Как он расценивает этот пассаж?

– Ох, Степушка, ты что Филаткина не знаешь? Трясется за свое теплое место и подозревает всех в подсиживании его драгоценной персоны. Сейчас вообразил, что прежде чем на твое кресло замахнуться, Тропотун непременно решил сжить со свету его, Филаткина, чтобы поставить кого-нибудь из своих. До пенсии-то ему кот наплакал!

– Ммдаа… – издал Воевода свой фирменный рык, который, однако, наедине с Софьей Ивановной прозвучал как нежное мручанье.

Много лет назад в небольшом среднерусском городке Софочка работала машинисткой в одном НИИ. В этом же НИИ возглавлял отдел перспективный молодой инженер Степан Васильевич, увы, женатый. Между молоденькой машинисткой и перспективным инженером вспыхнула жуткая любовь. Но бдительное око общественности в лице пожилой девушки из месткома, которая тоже имела свои виды на инженера Степу и совершенно не могла конкурировать с кокетливой золотоволосой Софочкой, не дремало. Месть ее в отношении более удачливой соперницы была ужасна: она добилась разбора их персональных дел на профсоюзном собрании. Основные шишки достались Софочке, которая своим аморальным поведением разрушала честную советскую семью. Пытавшийся защитить бедняжку Степан Васильевич лишь подливал масла в костер ревнивой профсоюзной девушки.

Шли годы. Очаровательная Софочка превратилась в умную и дальновидную интриганку Софью Ивановну. Вышла замуж за военного и была, кажется, вполне счастлива в семейной жизни. Но волею судеб они очутились в одном городе, а затем, уже по собственной воле, под крышей НИИБЫТиМа, когда Степана Васильевича назначили его директором. С течением времени их отношения как бы приобрели статус законного брака и даже бдительное око общественности смотрело теперь куда-то в сторону. Вечная любовь – это вызывает уважение…

– Ммдаа… – снова мрукнул Воевода. – Никак у меня нейдет из головы приятнейший конформист Тропотун! Ведь трус и бюрократ до мозга костей – и вдруг схватился с завотделом горисполкома!..

– Ты, Степушка, мое мнение знаешь, – заговорила Софья Ивановна и поправила шикарную оборку на обольстительной своей груди, – Распустил ты их всех! Увлечение демократией никого до добра не доводит. Твои собственные сотруднички тебя же и сожрут с потрохами. Ишь чего, на пенсию задумали спровадить! И Тропотун туда же… – она осмотрела свою чашку и аккуратно уничтожила следы губной помады.

– Да ведь я сам хочу уйти, Софочка, – мягко возразил Воевода. – Нет, годок-другой еще поработаю!.. А дело тут вовсе не в демократии. Они ведь у меня все на крючке – кто же нынче без греха?.. Мелкие грешки я дозволяю, пусть считают, что начальство провели. Ну а крупные… – на его бесцветных старческих губах появилась нехорошая усмешка. – Вот они где у меня все… – и Воевода сжал мощную кисть в кулак.

Глядя на этот твердый кулак, Софья Ивановна заулыбалась.

– Но меня беспокоит другое, – продолжал директор. – Что если Тропотун был действительно искренен?..

– Тропотун – искренен? – изумилась Софья Ивановна. – Да никогда!

Филаткин был совершенно сбит с толку происшедшим на художественном совете. Выйдя из директорской приемной, он поспешил к своему доверенному лицу по фамилии Серегин, который возглавлял отдел хозяйственных инструментов.

Выплеснув на Тропотуна хорошую порцию помоев, Филаткин не постеснялся выклянчить под сурдинку у Серегина дефицитную подводку к туалетному бачку. Незаменимые эти сантехнические детали в минимальном количестве производились в отделе хозяйственных инструментов для внутриинститутского пользования. Отказать расстроенному приятелю Серегин посовестился, даже на вполне законную бутылку не намекнул.

Вернувшись в отдел, Серегин в свою очередь поделился со своим доверенным человеком собственной версией происшедшего на Большом художественном совете. Она расходилась с версией Филаткина лишь в отдельных деталях. Так, получалось, что мерзавец Тропотун уже подвел честнягу Филаткина под монастырь, чтобы поставить на эту должность «своего», а затем вплотную заняться Воеводой. Доверенный человек выслушал откровения начальства с горящим взором. Завладев столь горячей информацией, он тотчас ощутил неодолимую потребность покурить и отправился к урне-клубу. Один за другим к нему стали присоединяться отдельцы, пристально наблюдавшие, как шушукался с доверенным человеком Серегин. Обсуждение Большого художественного совета вышло на новый виток.

И пополз, зазмеился слушок… От человека к человеку, из отдела в отдел, с этажа на этаж, в процессе своего продвижения обрастая все новыми и новыми подробностями, практически неузнаваемо изменявшими первоначальное происшествие – «испорченный телефон» работал исправно…

За время своей многотрудной карьеры Оршанский стоически старался быть честным перед собою и людьми – за что неоднократно терпел. В глубине души он считал себя неудачником и не испытывал никакого удовольствия от своего земного существования. В сорок девять лет собственная жизнь представлялась ему в образе тяжело нагруженной повозки, которую он вынужден тащить в гору, не ропща и не взбрыкивая.

Свою жену Наталью Петровну он жалел, был к ней привязан, но особых чувств не выказывал. Она уже несколько лет была на инвалидности, диагноз же до сих пор уточнялся, хотя Наталья Петровна неоднократно обследовалась в больницах. Сын Оршанского сразу после техникума женился и уехал строить новые города, а дочь работала в одном из НИИ.

Николай Григорьевич припомнил, как утром отказался от путевки для жены, приняв это за подкуп. Он всегда считал Тропотуна карьеристом, который мать родную готов продать, чтобы влезть ступенькой выше. И вдруг этот самый Тропотун режет в глаза облеченному властью лицу правду-матку – да это же в голове не укладывается!..

Если же теперь допустить, что Станислав Сергеич предлагал путевку от души, значит он, Оршанский, по своим нравственным качествам хуже осуждаемого им Тропотуна, ибо предположил худшее…

Рассуждая подобным образом, Николай Григорьевич впадал в грех гордыни, за который, как известно, был низвергнут из рая ангел утренней зари Люцифер. Ибо в мыслях своих главный инженер присваивал себе моральное право судить ближнего, вознося себя на своеобразный пьедестал. Впрочем, своей позы правдоборца он не сознавал, то есть не был сознательным лицемером. Ему всегда казалось, что действует он исключительно в интересах дела и по велению совести. К счастью для НИИБЫТиМа Оршанский не принадлежал к той славной когорте правдоборцев, которые размахивают своей правдивостью, как знаменем, внушают к себе уважение и даже некий священный трепет, а сами под сурдинку умудряются выстроить на этом прекрасном фундаменте неплохую карьерку.

Решительно бросив в урну недокуренную папиросу, Оршанский направился к кабинету Тропотуна.

– Станислав Сергеич, – без предисловий начал Оршанский, – я к вам пришел, потому что не мог не прийти! Вы мне представлялись чинушей и карьеристом, но сегодня я увидел вас по-другому. Я рад, что заблуждался!

– Вы не заблуждались… – со странной улыбкой произнес Тропотун.

– Но… я не совсем понимаю…

– Объяснение отнимет слишком много времени. Верьте на слово!..