Фарисей - Аглаида Владимировна Лой

наманикюренных ногтях… С трудом задушив поднявшуюся ненависть, он произнес слегка охрипшим голосом: «Все нормально, Рина, я везучий!»

В шею Станислава Сергеича впилось хищное перо из больничной подушки. Шарканье тапочек сделалось весьма интенсивным, и Тропотун взял с тумбочки наручные часы и посмотрел время – восемь. Сегодня встреча с лечащим врачом. Гриша говорил о нем, захлебываясь от восторга. Когда Станислав Сергеич спросил у него про лечащего врача, тот сразу заявил – мужик во! И подтвердил свои слова поднятием большого пальца. А потом затараторил… Пять лет назад это он меня оперировал! Во, глянь… Под мышкой у Григория сидела шишка величиной с куриное яйцо. Хочешь – пощупай…. Великодушно предложил Гриша, но Тропотун вежливо отказался, поблагодарив за доверие. Кто же знал, что эта раковая сволочь метастазу выпустит!.. У меня ведь полжелудка – тю-тю… Хвастался он. Что – не подумаешь?..

Мысли о смерти Гришу не обременяли. Чо про это думать, если живой?.. Работал он на жиркомбинате и от души ругал тамошние порядки. При старом директоре каждый знал свое место и от работы не отлынивал, а теперь… Начальства выше крыши развелось, стройматериал на дачи так и прут, работать же – фиг! Своими детьми он тоже был недоволен. Не надо было их на пианине обучать! Теперь с корешами соберешься – так и зыркают зверенышами, папка им не тот… Тут он ненадолго окунулся в меланхолию, но через полминуты из него уже фонтанировала очередная история, про кумову жену, которая наставляет куму такие рога…

Надо было вставать. Тропотун шумно и недовольно вздохнул, сел на кровати и поискал глазами тапки.

– А я уже давно проснулся! – радостно сообщил Гриша, тоже садясь в кровати. – Только вас не хотел будить. Пижамка у вас клевая – не наша?

– Да, – коротко ответил Станислав Сергеич, уповая как на чудо, что, уловив холодность тона, Гриша отвяжется.

Надежда пропала втуне – подобным тонкостям Гриша не был обучен. Ему даже понравилось немногословие собеседника. Выплескивая скопившиеся за ночь молчания эмоции, он затараторил:

– Чо мне снилось… эхх! – не то всхлипнул, не то всхрюкнул он. – Есть в цеху у нас одна бабочка – ку-уды с добром!.. Не ходит – летает. А кто прилабунится – пошлет так, что скраснеешь. Правильная, в общем. Блюдет себя. С нашим братом иначе нельзя. У нас ее уважают.

Он замолчал, ожидая реакции Станислава Сергеича. Неторопливо прополоскав рот после зубной пасты, тот глубокомысленно изрек: «Человек с чувством собственного достоинства всегда вызывает у окружающих глубокое уважение…»

Гриша молча переварил эту округлую сентенцию и жизнерадостно выпалил:

– Эт вы точно! А приснилась она мне… Ну все как в жизни прямо… Она рыжая – и на этом месте волосы рыжие… Хи-хи! – он зажмурился и поцокал языком, а потом безо всякого перехода стал рассказывать про Ивана Длинного, который метр пятьдесят с кепкой, и про Ивана Короткого, который под два метра…

Подобное словонедержание вызвало у Станислава Сергеича страстное желание шваркнуть Гришу по голове тяжелым предметом с целью нанесения ему телесного повреждения, однако он стиснул зубы и, подавив этот неправильный импульс, продолжил свой утренний туалет. Длительность и тщательность его умывания в конце концов поразили Гришино воображение, и он зауважал соседа со страшной силой, но монолога своего не прервал, – состояние молчаливости, вероятно, было глубоко противно для его прилепившегося всеми своими клеточками к жизни организма.

Завтракали в небольшом фойе, переоборудованном в столовую. Каждая палата имела свой столик, с которого изгонялись чужаки. На одном из столовских столов громоздился цветной телевизор, являвшийся важным связующим звеном между больничным и внешним мирами. Лежачим и прооперированным пища развозилась на специальной двухэтажной тележке, наподобие тех, которые используются в самолетах.

Тропотун получил завтрак в окне раздачи и подсел к Грише за столик, покрытый зеленоватым пластиком. Отправив в рот ложку водянистой овсянки, он с отвращением поглядел на жующего Григория. Тот, однако, расценил его взгляд на свой манер и придвинул нарезанную прямо на столе колбасу – кушайте на здоровьице… Но Станислав Сергеич лишь отрицательно мотнул головой и с постным видом продолжал есть овсянку. Невдомек было Грише, что Тропотун положил себе испить до дна чашу своих страданий, в кои входила и вываренная больничная пища. Решив что сосед в печали, Гриша приставать не стал, а с аппетитом принялся уписывать колбасу, заедая ее овсянкой и хлебом, и при этом умудрялся неумолчно болтать с набитым ртом. Станислав Сергеич попытался смириться и воспринимать Григория как часть мирового зла, ниспосланного ему за грехи, – однако неостановимый Гришин монолог все-таки раздражал его и выводил из себя. И вдруг его осенило! Он представил на месте соседа радиоприемник – и тотчас же Гришин голос начал отдаляться, отдаляться и наконец превратился в обыкновенный шумовой фон.

– Ишь как больничное бабье вас разглядывает! – хлопнул его по плечу Гриша. – Потому – человек видный и образованный! Меня Катерина с раздачи спрашивала, семейный вы или нет? Развздыхалась, коровища, лапищу под щеку подставила – конечно, говорит, чистенький такой, ухоженный наверняка семейный!

– Ну о чем вы, Григорий, – с укоризной отозвался Станислав Сергеич. – Неужели в нашем положении можно думать о женщинах?

– О женщинах можно думать в любом положении, – наставительно заметил тот.

Его тон искренне позабавил Тропотуна, который, невзирая на все свои переживания, тоже засек большой интерес к собственной персоне: под тем или иным предлогом в их палате вчера перебывали все дежурные сестры. Однако по паскудной привычке лицемерить он не пожелал признаться себе в этом и выставился перед Гришей в образе святого. Уличив теперь себя в ханжестве и лицемерии, Станислав Сергеич тут же мысленно поклялся дожить остаток своих дней в совершеннейшей искренности, с чем и поднялся из-за стола.

Поклонение Фарисею

Обход приближался. В начале одиннадцатого в четвертую палату энергично шагнул двухметровый русоволосый гигант, облаченный в белый халат едва достававший ему до колен. Врач поздоровался и уселся на стул возле Гришиной кровати. Его крупное лицо казалось вырезанным из светлой древесины и окончательно не обработанным.

– Что, брат Григорий, как дела? – с юморком заговорил он. – Ты у меня прямо цветешь!

Гриша глядел на него с немым обожанием.

– Да, ты у меня молодцом, – продолжал врач в той же оптимистической манере. – Анализы неплохие, так что будем во вторник удалять твою внеплановую шишку!

– Внеплановую шишку… – развеселился Гриша. – Хи-хи! Ну сказали! Давайте, оперируйте, а то с тоски запью…

– Смотри у меня, – нарочито застрожился врач, – а то за нарушение режима…

– Знаю, не мальчик, – с важностью сказал Григорий.

– Не мальчик, но муж! –