Казанова - Эндрю Миллер

— Уж не верблюда ли? — предположил шевалье, почему-то вспомнивший о верблюжьей охоте на солончаках близ Кадикса.

— И где мы найдем парикмахера в такой глуши? — спросила Шарпийон.

— Это большая дохлая крыса, — заявила тетка номер один. — Или собака.

— Моя дорогая мадемуазель Аугспургер, — обратился к девушке Казанова. Он достал серьгу из жилетного кармана и отдал ей. — Нам незачем быть здесь элегантными. Мы можем отрастить волосы, будто троглодиты, или полностью сбрить их, как сумасшедшие.

— Никаких верблюдов в усадьбе, конечно, быть не может, — возразила тетка номер два и поглядела в окно.

— Вы и так настоящий сумасшедший, — пробормотала Шарпийон, приняв серьгу, — а есть у вас волосы или нет, ничего не значит.

— Не изволите ли присесть? — предложил шевалье. — А я буду вашим официантом и подам вам завтрак.

— Проклятая скотина! — завопила служанка, когда кошка впилась ей когтями в икру.

— Я не выношу крутые яйца, — предупредила Жарбу мадам Аугспургер. — Они могут меня погубить.

Жарба положил яйца в кастрюлю и, повернувшись спиной к женщинам, поставил ее на огонь. Казалось, он обращается к воде и шепчет какие-то заклинания. Кофе уже был готов. Кофейник походил на болонку, севшую на задние лапки. Казанова поставил его на стол, улыбнулся и внезапно ощутил, как в его груди шевельнулась надежда. Может быть, у него наконец появится семья? Может быть, его усилия хоть раз не пропадут даром? И все изменится к лучшему?

Работа по дому продолжалась до вечера. Лицо служанки, чистившей очаг, покрылось полосами сажи. Густые кудри Жарбы припорошила пыль от вычищенной мебели. Шевалье закатал рукава рубашки, вооружился метлой, перевесил картины и прогнал с кухни кур.

Комната рядом с его спальней оказалась совершенно пуста — только на полу валялась покрытая плесенью мужская шляпа. Воняло здесь довольно умеренно, и он решил, что сделает эту комнату своим кабинетом. Как отец семейства и начинающий писатель он нуждается в отдельном кабинете. На худой конец, он сможет скрыться в нем от женщин. Из окон в этой комнате открывался вид на сад, одинокое буковое дерево и дорогу. Дождь прекратился, и когда Казанова посмотрел в окно, то увидел, что Шарпийон прогуливается по тропинке с кошкой на руках.

Он перенес в новый кабинет софу, прочный стол и тумбочку. А затем с помощью Жарбы втащил наверх кресло Гудара. Оно с самого начала привлекло внимание дам, и шевалье забросали бестактными вопросами. Зачем ему понадобилось тащить с собой кресло? Неужели мсье думает, что в сельском доме не бывает кресел? К счастью, никто из старших Аугспургеров не имел дела с мадам Гурдэн на рю-де-Порт, а то не избежать бы неприятных объяснений. Но Казанова еще на Пэлл-Мэлл сообщил им, что оно необходимо ему по целому ряду причин, которые нелегко понять посторонним. Для наглядности он вытянулся в полный рост. C'est tout[27]. Теперь он поставил кресло в угол, поблизости от окна, и попытался вспомнить, что говорил Гудар. Пружины взводятся вот так, этим рычажком. Вот так — «вкл.», вот так — «выкл.». Или наоборот… Он не собирался воспользоваться креслом. Конечно, она зайдет к нему, хотя бы просто от скуки. Ну, а если не явится… Он поглядел на дверь и кивнул. Жарба вынес оставленную кем-то шляпу.

Казанова отправился на поиски Шарпийон, надеясь, что они вместе поиграют с кошкой. Но не нашел девушки в саду. Поднял массивную, крепкую палку, вроде той, что носил с собой Джонсон, и подумал, а не прогуляться ли ему по своим новым владениям, обследовать их, прикинуть на будущее, как улучшить здешнее землепользование. Он полагал, что если кто-нибудь наблюдает за ним сейчас в подзорную трубу или в театральный бинокль из перелеска за домом, то примет его за джентри, за благородного поэта-землепашца, этакого поместного Вергилия. Шевалье подошел к каштану, дотронулся до его мокрой и холодной коры и зашагал к полю, в центре которого ему сперва померещился остов маленькой лодки. Но вскоре он понял, что это плуг. В полмиле от усадьбы у блестящего зеленого озера он обнаружил загон с запертым в него большим черным хряком. Казанова просунул палку и пощекотал его между ушей. Хряк поднял морду с носом-пятачком и захрюкал. Он кротко и в то же время настороженно смотрел на пришедшего, не понимая, что с ним сейчас делают — то ли гладят, то ли небольно колотят.

— И ты тоже когда-то был человеком? — спросил шевалье, ощущая внутреннюю правоту учения о метемпсихозе.

Морской свет утра поблек. Небо покрылось тусклым дымом безразличия. На обратном пути шевалье заметил мелькнувшую у холма мужскую фигуру в длинном развевающемся на ветру плаще. Он вскинул палку — но неизвестный сосед не ответил на приветственный жест. Казанова обрадовался, когда вернулся в усадьбу и осознал, что его нисколько не манит запах почвы. Шевалье предпочел бы хороший грязный канал.

глава 4

Дни падали, словно капли с ветки. Они копились у кончика, недолго трепетали и срывались куда быстрее, чем можно было бы подумать. Казанова и дамы забыли о времени, о буднях и праздниках и очнулись лишь в одно воскресное утро, когда до них донесся звон церковных колоколов. Они жадно прильнули к окнам и не отходили от них, пока не промерзли от морозного воздуха. Солнце светило ярко, туман впервые за несколько недель рассеялся, и поля сияли, точно от разбросанных стеклянных осколков. Потом все полчаса одевались, готовясь к походу в церковь, и болтали о пустяках. Шевалье завязывал галстук сиреневого цвета, гляделся в зеркало, и жужжание женских голосов напоминало ему гулкое пение внутренностей после сытного обеда.

Однако стоило выйти из дома, как от радостного возбуждения не осталось и следа. На обочине было полно скопившейся грязи, и они испачкали свои башмаки. Потом пробирались в экипаже по размокшей дороге и опоздали в церковь. Служба уже давно шла, хотя прихожан собралось немного — на старых скамьях сидело всего с полдюжины мужчин и женщин. Собаки облизывали в углах мшистые стены или обнюхивали крошащиеся надгробия, рассчитывая отыскать там истлевшие кости былых вельмож.

Священник стоял на шатком амвоне. При появлении нарядно одетых господ он прервал проповедь и отвесил им низкий поклон. Казанова кивнул и вместе с Жарбой и женщинами уселся на скамью, с виду чуть получше прочих. Он открыл затрепанный молитвенник, торопливо перелистал его, поправил манжеты и перебрал мелочь в карманах. Священник обратился к иностранцам с масляной улыбкой. Кто-то попытался запеть. Собаки начали драться. Двое детей с криками и смехом вбежали в церковь и выбежали наружу. Пьяный прихожанин с мучительной медлительностью кренился набок и наконец рухнул со скамьи. Пришедшие бормотали молитвы, вставали и садились, как того требовал ритуал. Одни были погружены в свои раздумья, а другие молились с головой пустой, будто мыльный пузырь. Красота и смысл церковной службы давно исчезли, уступив место скучному спектаклю и часу расслабленного созерцания, от которого лишь болела голова.