Казанова - Эндрю Миллер

— Мистер Джонсон прав. Сатира на некую даму, прижившую ребенка от конюха. Баллада о несчастном узнике, томящемся в Тайберне. В подобном духе я могу строчить целые дни напролет. И еще я решил следить за здоровьем дам с богатыми и любящими мужьями. Отличный план, не правда ли? Если кто-то из них заболеет, я хочу подождать и посмотреть, что случится. Если она выздоровеет, я напишу благодарственный гимн и, возможно, получу за него гинею. Ну, а если, не дай бог, умрет, напишу элегию. Однажды я заработал пять фунтов за стихи о женщине, умершей родами, хотя, конечно, мне заплатили и за ребенка. Среди поэтов сейчас жестокая конкуренция. И считается плохой приметой, если у вашей двери маячит поэт. Как будто мы птицы-падальщики.

— Со своей стороны могу добавить, — вновь заговорил Джонсон между третьей и четвертой кружками. — От мысли, что я должен сесть за стол и начать водить пером по бумаге, я чувствую себя так, словно наелся гнилых устриц. Половину утра я гляжу на голубей на соседней крыше и разговариваю с мисс Уильямс, а когда наконец принимаюсь за работу и царапаю что-то на бумаге, то как будто опускаю пальцы в кипяток. Потом останавливаюсь, точу перо и читаю какую-нибудь книгу, оставленную на столе прошлым вечером. Обещаю себе написать одну-две фразы или даже одно слово, но сразу обнаруживаю, что чернила слишком густы или, напротив, слишком водянисты. Снова останавливаюсь, наполняю чернильницу или отправляю Фрэнсиса к Дарли. Наконец, как и обещал, пишу слово, а в компанию к нему и другое. А когда гляжу на них сощурясь, то вижу двух верблюдов, бредущих по белой пустыне. Все бы хорошо, но один из них кажется мне настолько хромым, что приходится его перечеркнуть.

— Итак, остается лишь одно слово! — воскликнул Паттисон и потер руки от удовольствия. — А одно слово — это все равно что ничего.

— Так оно и есть, сэр, и потому я окунаю перо в чернильницу, словно в черное сердце дьявола, ниспославшего мне эти муки. Мне хочется набрать пригоршню чернил и расплескать их по бумаге. Моя рука так трясется, что третье слово обычно похоже на что угодно — на кляксу или на раздавленного паука. Я смотрю на него и тру себе шею. Вот почему у моей рубашки, вычищенной всего месяц назад, такой грязный воротник. Я жду, что кто-нибудь постучит ко мне в дверь или во дворе раскричатся дети, а я выбегу и прогоню их. Когда ко мне явятся судебные приставы и арестуют за какой-нибудь старый долг, я скорее обрадуюсь, чем встревожусь. Но пока что никто не приходит.

— И наверное, после этого вы отправляетесь в объятия Морфея, — перебил его поэт.

— Вам это известно, сэр. Я сплю как убитый, моя голова покоится на рукописи, а когда бьют часы, я открываю глаза и вижу, что сделал за утро. Лишь одно слово разборчиво, другое перечеркнуто, а третье я мог бы написать по-узбекски или на языке чероки. Я в шутку пишу еще несколько слов на том же придуманном языке, а потом не могу продолжать работу без чашки чая с какими-нибудь сладостями из кладовой. И вновь принимаюсь за проклятое дело. День за днем одно и то же, пока издатель, мистер Миллар, не присылает ко мне мальчишку-курьера, которому строго-настрого наказано не уходить без обещанной рукописи.

— И тогда? — спросил Казанова, обескураженный столь банальным и лишенным малейшей героики словесным автопортретом великого лексикографа.

— Тогда, — продолжил Джонсон, — я угощаю мальчишку куском кекса, достаю чистый лист бумаги, без напряжения работаю эдак с час, и рукопись готова. Вот что значит быть писателем, мсье.

В первые часы Рождества они вернулись к стекольной фабрике. От последствий такого количества сладкого горячего пива поэта защищала лишь порция гороха, и он, как уличная девка, повис на руках у Джонсона и Казановы. Паттисон бормотал и пел по-гречески, а его рваные башмаки просили каши, будто игрушечные акулы. Они уложили его на фабричном дворе — Джонсон показал шевалье, где можно выкопать теплую золу. И они засыпали дрожавшего поэта горстями этих серых перьев, серых лепестков, пока не осталось лишь его лицо, маячившее на поверхности, как выброшенная тарелка.

— До свидания, Паттисон.

— Поздравляю вас с Рождеством, господа. Будьте осторожны на обратном пути и смотрите, куда ступаете. В этой золе обитает несколько молодых гениев.

— Не бойтесь, не растопчем. Еще раз спокойной ночи.

— Да благословит вас Бог, мистер Джонсон. Больше не осмеливаюсь говорить, а не то мой рот наполнит горький пепел.

глава 19

— У него тяжелый случай, — заметил Казанова, когда они шагали по Флит-стрит под моросящим дождем. — Почему бы ему не вернуться домой в такую ночь?

— Нет, мсье, — возразил Джонсон, мужественно переносящий непогоду. — Он уже привык и вполне уютно чувствует себя в этой золе. Поверьте моему опыту, поэты крепче борцов на арене. Нужно много сил, чтобы убить хорошего или даже посредственного поэта.

— Он нисколько не сомневается в себе, и это просто удивительно, — поделился своими наблюдениями шевалье. — Он убежден в своем призвании, хотя никакого успеха не добился. Где тут логика?

— Вы правы, — согласился Джонсон. — Некоторые думают, что ему самое место в доме умалишенных на пару с бедным Китом Смартом.

— Возможно, — отозвался Казанова и с тоской поглядел в незанавешенное окно, где несколько возбужденных детей никак не могли уснуть и уселись родителям на колени. — Но все равно я назвал бы его счастливым человеком.

На Темпл-лейн Джонсон опять решил попотчевать Казанову чаем и разжег камин, уронив поверх поленьев несколько кусков морского угля, извлеченных из мешка толстыми дрожащими пальцами. Фрэнсис Барбер свернулся клубочком и спал на стуле у окна, а кот лингвиста величиной с мешок уличного торговца расположился в лучшем кресле и неотступно следил за Казановой, высунув изо рта кончик розового языка.

Они сняли промокшую до ниток одежду. Шевалье облачился в старый камзол хозяина из грубой шерсти, висевший на нем как на вешалке. Над камином глухо, с перебоем тикали старые часы — точно шорох прилива времени.

— Надеюсь, — сказал Джонсон, — вы осознали тщетность своего наваждения.

— Это вы о Шарпийон?

— Нет, я о ваших более литературных амбициях.

— Вовсе нет, — отозвался Казанова, уловив свое отражение в чайнике. Его лицо расплылось по горячей серебряной поверхности. По правде говоря, после сегодняшнего ему было трудно вообразить себя кем бы то ни было. Огонь, кот, дождь — любое явление, любое существо казалось более реальным и ощутимым, чем он. Наверное, кот чувствует, как ему неуютно, и наслаждается этим, подумал он.