Книга осенних демонов - Ярослав Гжендович

с желто-зеленым синяком под красивым зеленым глазом. Зеркало вновь было зеркалом.

С усилием Меланья перенесла его на комод и поставила так, чтобы не видеть себя. Зажгла свет и отнесла чашку на кухню.

А потом пошла в ванную и открыла краны. Села на край, налила раковину теплой воды и добавила три капли эликсира. Красные, как кровь, кляксы растеклись, окрашивая воду в розовый цвет. Воздух наполнился запахом имбиря, розового масла и меди. Меланья достала из коробочки ватный диск и, морщась и постанывая перед зеркалом, начала промывать ранки на лице. Жгло невообразимо. Вода с шумом лилась в ванну. Было хорошо быть дома одной.

Уже скоро.

Уже скоро, сволочь!

Лежа в теплой воде, она чувствовала, как эликсир действует на рану, ссадину и синяки. Немного жгло, но более всего она чувствовала, как кожа стягивается и сжимается.

Наконец-то она наведет порядок. Меланья ощущала только гнев. Ее огромная, столько всего испытавшая любовь, длившаяся вопреки рассудку и всему миру, погасла в один вечер, как затушенная свеча. Тогда он ее даже не ударил. Просто сидел в комнате в расстегнутой рубашке, борясь с выкатывающимися из орбит глазами; его белое, как воск, лицо обвисло и так одеревенело от алкоголя, что он не мог даже говорить. Его ладонь, как змея, протянулась в сторону рюмки и опрокинула ее. Он бормотал: «На фто ты пялисся, ду-у-ра», а потом двинулся в коридор и упал без чувств на мешок. Меланья почувствовала вдруг, что в ее голове будто обломилась прогнившая ступенька. Она смотрела на его карикатурно худое тело, распластавшееся на паркете, слипшиеся космами длинные рассыпавшиеся по плечам волосы, полуоткрытый рот, из которого несло перегаром и ацетоном. Ей казалось, что она видит его впервые. Его брюки были отвердевшие от пятен и протертые на коленях, ноги — босые и грязные. И еще эти кучерявые черные козлиные волоски по всему телу.

Боже, что этот смердящий пьяница делает на моем полу?

Этот смердящий пьяница — твой декадентский мрачный князь, твой поэт. Твой бунт против мещанского быта. Это семь самых лучших лет твоей жизни, пропитых и улетевших в унитаз, как мерзкая водка. Твой Джим Моррисон.

Она поклялась отомстить, когда убирала с пола следы рвоты. Очень просто. Пришло время перелома.

Уже скоро.

Я открою мой гримуар.

Скоро. У нее было время до среды. В среду он возвращался с концерта. Заменял в какой-то группе, где гитарист из прихоти разбил кулаком двойное окно. Но и этой халяве конец. Слишком много приключений, слишком много погромов, а кроме того, играл он все хуже.

Два дня, чтобы все приготовить. Утром она должна отдать в агентство негативы и пленки, и упаси господи брать следующий заказ.

В тот же вечер Меланья вынула из тайника свой гримуар и впервые открыла его сама. Зажгла свечи и сидела над книгой нагая, с мокрыми огненными волосами, переворачивая плотные страницы пергамента. Рядом в педантичном порядке лежали пакетики с травами, стояли пузырьки с эликсирами. На куске замши, словно спящие металлические змеи, лежали два серебряных сегментированных браслета. Тонкие губы Меланьи шевелились. Монотонный шепот, тише решительного тиканья часов вначале, усиливался. Слова сливались, становились одной монотонной непонятной мантрой:

— Сатор, арего, ротас. Фрутимьере Ликаон! Ноакиль!

Голос усиливался. Она этого не слышала, потому что уже полчаса находилась в глубоком трансе. Меланья начала кричать. Все то же. По телу побежали мурашки. Посуда в серванте зазвенела.

— Сатор, арего…

Крик.

Через две улицы снопами искр взорвался трансформатор. Перед домом Меланьи погасли фонари.

— Сатор…

Во всей окрестности начали выть собаки. Хором.

* * *

Она до последнего была уверена, что не успеет. Но во вторник днем все было готово.

Листик из блокнота, исписанный бесчисленными заметками, содержал внушительное число птичек возле каждого пункта. Сделано. Сумка с ее одеждой и набором мужской размера XXL. Сделано. Жилье. Сделано. Сумка с фотоаппаратом, объективами. Сделано. Сделано…

Уже скоро.

Дома на столе лежал листок с запиской: «Уезжаю в избушку возле Беловежи. Одна. Забирай свои вещи и убирайся. Не желаю тебя больше видеть. Я возвращаюсь в воскресенье. До этого времени ты должен исчезнуть из моей жизни. Никогда больше не приходи и не звони. У меня есть настоящий мужчина. Меланья».

Он знал, что это за избушка. Они снимали ее однажды, во время одной из своих немногочисленных поездок. Провели там неделю, которую она долго считала самой лучшей в своей жизни. Сейчас он был ей совершенно безразличен. Что-то сломалось.

Она закрыла дверь на тот единственный замок, от которого у него был ключ.

Когда проехала Вышков, начал падать первый мелкий снег. Она чувствовала, как ее наполняет адреналин. Никакого больше бессилия. Действие. Сила. Дар. Машину заполнило хриплое пение. И Меланья пела вместе с магнитофоном. Кожа на ее лице, отражающемся в переднем зеркале, была безукоризненной. Никаких шрамов, никаких синяков.

О, братья волки, берегитесь приманки!

О, братья волки, берегитесь человеческой милости!

Лютый враг расставил на вас ловушки!

Беловежская пуща встречала зимней белизной и чернотой. Все, что не было белым, превратилось в черноту. Тем лучше. Смеркалось, по дороге носились полосы мелкого, как мак, снега.

Пан Окшановский открыл дверь сразу же, словно ждал ее. Худой, седой, усатый, полный настоящего невымученного дружеского расположения.

— Воcь и панна Мела прыехала, а я как раз падумау, ци не зрабиць чайку, а тут и панна Мела! Хай жа пани уваходзиць. Зараз чайку… и паести знойдзецца. Так холадна, можа пани замерзла?

Меланья вошла, оглушенная и ослепленная ярким светом и сельской вечерней жизнью, кипящей вокруг. На кухне в печке под конфорками гудел огонь, пел алюминиевый чайник. Разговаривал телевизор.

У нее взяли куртку и посадили в гостиной за старым столом под пристальным взглядом козлов, оленей и диких кабанов. Не было места никаким спорам и отговоркам, местечковое гостеприимство подхватило ее, как вода паводка, которой невозможно сопротивляться, в ней можно только утонуть.

— Наливочки, пани Мели, из сливы — для здоровья. И рыжиков. Сейчас рыжики редкость, таких вы уже нигде не покушаешь, только у старого Окшана. Няхай панна яшчэ сабе зайчыка пакладзе.

Меланья послушно резала, жевала, отвечала на бесконечные вопросы. Варенье на блюдечке возле стакана с чаем издавало невероятный запах вишен и миндаля, во дворе лаяли две дворовые собаки. Козлы, дикие кабаны и олени смотрели на нее со стен. И текли всякие местные новости-сплетни.

— Я сразу почувствовал, что он наделает проблем. Я даже госпоже профессор это сказал. Я сказал: «Пани Симона, он в пушчы не разбирэцца…» И што Мела мне