Книга осенних демонов - Ярослав Гжендович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он поднял стакан в безмолвном тосте. Выпил. С кем я пил виски? С человеком? Может, он действительно ничего не помнил. Невозможно, чтобы все было так просто.
— Более всего я хотел бы, чтобы вы мне что-нибудь прописали. Что-то, после чего не было бы снов, чтобы не было этого беспокойства, чтобы я не переживал. Что-то такое, после чего мне станет все равно. Я хотел бы работать в своем магазине, готовить, читать книги. Слушать музыку. Я люблю Баха. У вас есть Бах?
Нет, у меня не было Баха.
— А что еще вы любите? — Это не было частью психотерапии. Мне просто было интересно.
— Из музыки? Разное. Очень разное. Как-то я слушал даже трэш-метал.
Не знаю почему, но меня это ужасно смешило. Я включал группу Slayer и умирал со смеху. Но я люблю музыку.
Он посмотрел на стакан и вдруг запел. Тихо, очень красиво и очень грустно:
— Hello darkness my old friend… I’vе come to talk with you again…
Я выпил свой виски залпом. У меня тряслись руки. Когда он запел, я почувствовал, как мне сжало горло.
Когда он сидел передо мной, то был всего лишь симпатичным коренастым взрослым мужчиной в твидовом пиджаке. Мы пили виски и разговаривали. Он был таким простым, человечным, что, казалось, даже если в нем и было что-то сверхчеловеческое, оно умерло или испарилось. Остался только пожилой мужчина, страдающий депрессией. В том, что он говорил, не чувствовалось особых эмоций. Несовременный, полный достоинства хозяин зоомагазина не мог позволить себе впасть в истерию или даже просто «открыться». Это необходимо было уважать. Что я должен был требовать? Чтобы он рассказал мне о своем детстве?
Но когда он запел, я вдруг действительно поверил. До этого момента я все же надеялся, что мне все привиделось или что у меня бред. Я надеялся, что сошел с ума. Но в простой песне зазвучало нечто, чего до этого я никогда не слышал. Музыка по-особому передает эмоции, но он из музыки сделал чудо. Я почувствовал лишь толику его невыразимого, страшного одиночества. Как бесконечный черный колодец. Он был одинок в небытии. И ни с кем не мог это небытие разделить.
Я чувствовал сострадание и грусть. Ощущал, как он страдал от каждой муки и каждого отчаяния в мире одновременно. Мой пациент знал, что это неизбежно и что его никто никогда не поймет.
До меня дошло лишь бесконечно слабое эхо, но оно едва не убило меня.
Я смотрел на него и слушал, слушал с застывшим лицом, по которому катились горячие, как кровь, слезы.
Я знал, что могу попробовать сделать это. С того момента, как он сел передо мной, я чувствовал эту проклятую, непонятную силу, вибрирующую в руках. Но только я боялся.
А потом перестал.
Я поднял руки и позволил себе встать. Думал, что почувствую его. Но вместо этого рухнул куда-то вниз, в пустоту. В небытие. Белое, как туман. Как белый шум.
Я оказался на бесконечной равнине под белым небом, похожим на экран телевизора, настроенного на неизвестный канал. По этому серебристому небу неестественно быстро летели пушистые оловянные облака, по грязной земле клубился седой дым и клубы смердящего тумана.
Это было побоище. Из рыжей чавкающей грязи торчали кольца колючей проволоки, покореженные стальные каркасы, везде лежали трупы. Я осторожно переставлял ноги, сапоги вязли в пропитанной кровью жиже, на меня смотрели серые лица с вытаращенными глазами, оскалившимися зубами, торчали руки с судорожно искривленными пальцами. Крестом лежащие на земле, свернувшиеся в клубок, полусидя. В серых, коричневых и грязно-зеленых суконных мундирах, в кожанках, в изрубленных железных доспехах. Из тумана показалась огромная угловатая фигура величественного «тигра» с броней, покрытой защитным циммеритом, со скрученной в сторону башней и со свесившимся вниз стволом. На гусеницы плечом опирался грек-гоплит в коричневом, заслоняющем лицо шлеме; разрубленную верхушку шлема венчали конские волосы.
Я шел. Я должен был идти. Старался ступать, не наступая на лица, не спотыкаясь о тела. Я смотрел на стоящего на коленях самурая, который откинулся назад с вытянутыми в стороны руками, а в каждой руке был меч. На французского гренадера, нанизанного на римское копье и застывшего в вечном поклоне с древком, увязшим в грязи.
Над побоищем стелился дым. Когда клубы дыма немного рассеялись, стало видно, что побоище тянется бесконечно. Побоище человеческих жизней, чувств и надежды. Огромная мировая свалка. Долина отчаяния. Армагеддон.
Я шел. Нужно было идти.
Я шел в гору.
Она была такой же бесплодной, пустой и окутанной домой, как и все здесь. Над горой тянулись полчища туч, неестественно быстро движущихся под стальным небом. Как мертвые безумцы.
— Мне очень жаль, мы сделали все, что в человеческих силах, — безразлично произнес врач. — Сейчас все только в руках Бога.
Я скучал по нему.
Фокс жалобно заскулил и отчаянно посмотрел на меня. Он доверял мне. И молил о помощи. Он знал, что я вытащу его из беды. Он боялся и просил.
А я ничего не мог сделать. Прежде чем умереть, он облизал мне руки.
— …обманулся в тебе. Обманулся окончательно, — произнес отец треснувшим деревянным голосом и повернулся ко мне спиной.
— …самого начала мы были просто недоразумением, — сказала Анита. — Я просто встретила другого. Ты еще будешь мне благодарен.
Я шел. Я просто должен был взойти на эту вершину.
— …просыпаюсь и как обычно больше не могу, — сказала Мажена. — Ты должен был мне помочь. Почему ты мне не помогаешь? Сделай что-нибудь. Сделай, пожалуйста, потому что однажды я не выдержу и наконец-то это сделаю.
— …милый, но не тот, с кем бы я хотела строить свою жизнь. Ты ничего не умеешь отдавать. Ничего, что мне нужно, — сказала Моника.
— Друг — это тот, на кого можно положиться, — сказал Павел. — А у меня работа и семья.
На меня сейчас определенно нельзя рассчитывать. У меня дела поважнее.
Мне нужно было только взойти на вершину горы. Среди скал, дыма и отчаяния.
— Я убила себя. Из-за тебя. Так, словно это ты толкнул меня из окна.
Нужно осторожно ставить ноги, нащупывая место между острыми, как стекло, скалами.
На вершину взойти легко. Нужно просто все время идти в гору. Все время идти в гору. Когда уже нет никакого «в гору». Он сидел там неподвижно, сгорбившись, с руками,
