Свет мира - Халлдор Лакснесс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава двенадцатая
В глазах своего кроткого друга Эрдн Ульвар был скалой, о которую должна разбиться несправедливость этого мира, воплощением могучей, прекрасной и грозной воли. Взгляд Эрдна Ульвара на жизнь не менялся в зависимости от того, светит ли солнце или наступает ночь, его мировоззрение не могло поколебать ничто, его мысль держала чувства в строгих рамках, а не была маятником, приводимым в движение чувствами. А Оулавюр Каурасон был подобен воде, просачивающейся где только можно, но не имеющей определенного русла.
Преклонение перед другом и жажда общения с ним стали новым душевным состоянием скальда, а вместе с тем появилось и опасение, что он не оправдает надежд, возлагаемых на него другом, и болезненное сознание, что в чем-то он неровня другу, и страх, что друг начнет презирать его, поскольку у него ни в чем нет никаких заслуг. Если между их встречами проходило больше одного дня, скальд терял последнюю надежду и думал: «Больше Эрдн не хочет меня видеть». Он выходит из дому, объятый смутным нетерпением, но, заметив, что держит путь к дому друга, тут же поворачивает назад. Очутившись же в конце концов перед жалкой лачугой, именуемой Скьоулом, он пытается убедить себя в том, что это случайность. Скальд стоит у калитки, едва доходящей ему до колена, и оглядывается смущенно, словно чужой, который заблудился и вышел не туда, куда нужно.
— Хорошая погода, — говорит хозяин Скьоула, он теперь слишком слаб, чтобы таскать камни, и все дни копается на своем огородике.
Оулавюр Каурасон поддакивает, не в силах оторвать взгляд от этого человека. Ему как-то чудно, что это отец его друга.
— Такая благодать, — говорит старик, удивленно покачивая головой.
— Да, просто не верится, — соглашается скальд.
— Вчера вечером казалось, что соберутся тучи и подует ветер с моря, а погода между тем прекрасная.
— Да, странно. — Скальд тоже не понимает, почему стоит такая прекрасная погода.
Эрдн Ульвар выходит из дома босиком, в одной рубашке и брюках, он расчесывает пятерней волосы, опустив уголки рта в высокомерной усмешке, хмурит брови и смотрит на море зорким взглядом моряка, его лицо никак не вяжется с тем, что его окружает. Стоя лицом к лицу со своим другом, Льоусвикинг вспоминает слова Хоульмфридур, он невольно спрашивает себя, неужели таким вот людям суждено стать пьяницами потому, что они не способны быть преступниками, и потому, что нынешняя жизнь слишком мелка, чтобы создавать героев?
Из дома раздается голос матери:
— Как тебе не стыдно! Сейчас же надень ботинки и застегни на шее рубашку!
Он не отвечает, но пожимает плечами, усмехается и морщится.
Мать появляется в дверях.
— Я не хочу, чтобы ты ходил босиком и с голой шеей, сынок. Что скажут люди?
Эрдн отвечает низким голосом:
— Ноги мои, и шея тоже
Мать:
— Ты ведь знаешь, у тебя слабая грудь, сынок.
О, этот сын красоты, отрицающий красоту! Нельзя представить себе человека, который был бы более чужд покосившейся лачуге, где на всем — и на живом и на мертвом — лежит зловещее клеймо ужасающей бедности. Лучше он будет ходить босиком, чем осквернит свои ноги стоптанными башмаками, лучше он будет ходить с голой шеей, чем прикроет ее лохмотьями.
Шел час за часом, а друзья все сидели на прибрежных скалах у подножья горы, повернувшись спиной к поселку, и Эрдн рассказывал Льоусвикингу, как живут эти люди, ждущие, чтобы их продали и купили. Не успели друзья оглянуться, как наступила глубокая ночь, а Эрдн все говорил. Он вникал в самые мелкие подробности. И наконец его повествование точно слилось с безграничностью летней ночи — так обстоятельно, так спокойно умел рассказывать Эрдн, но в его голосе всегда звучало нечто, напоминавшее о неистовом шуме зимнего прибоя. Судьбы безымянных людей, унылые и бесцветные, людей, которые были ничем и не имели в этом мире собственного лица, неожиданно приобретали окраску, мало-помалу возникали в звуках, переставали быть чужими, они взывали к человеку, и уже нельзя было скрыться от них, человек должен был слушать, человек должен был отвечать, человек должен был даже защищаться, человек не успевал опомниться, как эти чужие судьбы уже проникали в его кровь.
Молодая девушка идет по дороге навстречу скальду и смотрит на него, и в ее белесых стеклянистых глазах солнце играет красными и зелеными искорками. Да, она узнала его. Она останавливается перед ним и улыбается.
— Испугался?
— Нет, — ответил он. — Здравствуй!
— Ты хотел пройти мимо, не заметив меня?
— Нет.
— Я знаю, хотел, — сказала она. — И тебе не стыдно?
Тогда он сказал торжественно:
— Тоурунн, если бы я и мог кого-то не заметить, так только не тебя. Я обязан тебе жизнью.
Она смотрит на него многозначительным взглядом, совсем как тогда, сначала на его волосы, потом на руки, потом в глаза и, наконец, мимо него, куда-то в сторону; поглощенная своими мыслями, она напевает новую мелодию, и, хотя она не смотрит прямо на него, он прекрасно чувствует, что она ни на секунду не выпускает его из виду, и у него начинает учащенно биться сердце, и он немного боится, ибо ему вдруг приходит в голову, что она хочет снова отнять у него здоровье.
— Я слышала, будто ты тут каждому стараешься угодить, — сказала она.
— Ты прекрасно знаешь, Тоурунн, как я благодарен тебе, — сказал он, хотя, по правде говоря, он уже не чувствовал почти ничего общего с тем человеком, если только его можно назвать человеком, которого привезли на носилках через горы к этой неестественно белесой девушке со стеклянистыми глазами, чтобы он принял из ее рук жизнь.
— А почему ты так смотришь на меня? — спросила она. — И даже не подал мне руки? Конечно, ты боишься.
Почему она все время говорит, что он боится: может, у нее что-то недоброе на уме? Уж не хочет ли она отнять у него здоровье? Он протянул ей руку.
— Я не узнаю тебя, ты стал другим человеком, — сказала она и искоса взглянула на него своими холодными светлыми глазами. — Глупо, когда человек расшибается в лепешку ради постороннего. Даже если ты воскресишь постороннего из мертвых, он забудет тебя через неделю. Встретит на дороге и не узнает.
— Но ведь ты получаешь золотые монеты со всех концов страны за то, что лечишь людей!
— Замолчи! — сказала она.
Он замолчал. Новая мелодия, которую она напевала, была не так безмятежна, как прежний вальс, и не так красива, скальду было неприятно, что она поет во время разговора с ним.
— Почему ты не хочешь немного пройтись со мной? — спросила она. — Ведь я подарила тебе жизнь.
А когда они пошли, уронила:
— Все-таки ты чудной!
Он не ответил.
— Почему ты ничего не говоришь? — спросила она.
— Ты велела мне молчать, — ответил он.
— Я имела в виду совсем другое.
— Что же я должен говорить?
— Что хочешь, — сказала она, — скажи мне, что хочешь, просто потому, что я — это я. И потому, что ты скальд. Скажи, что хочешь, лишь бы я вновь обрела самое себя, ведь ты скальд.
— О чем ты?
Она, задумавшись, пропела отрывок мелодии. Вдруг она неожиданно сказала:
— Нам пришлось уехать с хутора. Нечем было платить. Вчера нас выгнали.
— Не может быть!
— Когда человеку нечем платить, его выбрасывают на улицу.
— А Фридрик не мог тебе помочь? — спросил он простодушно.
Она остановилась, потом вдруг ударила его по лицу и гневно сказала:
— Как тебе не стыдно!
Он схватился за щеку, хотя ему было не очень больно, и спросил:
— За что ты меня ударила?
Ее губы искривила такая ненависть и такое страдание, что ему стало страшно.
— И эта насмешка — вся благодарность за то, что я попросила Фридрика вернуть тебя к жизни, когда ты был мертвее любого покойника? — спросила она.
— Тоурунн, я благодарен тебе от всего сердца, от всей души, от всего…
— А-а, заткнись ты! — сказала она.
Дальше они шли молча, она даже перестала напевать. Вдруг она положила руку ему на плечо и попросила искренне, по-детски, глядя ему прямо в лицо и чуть не плача:
— Оулавюр, если тебе дорога правда, признайся мне в одном!
— В чем? — спросил он.
— Ты действительно веришь в то, что я тебя исцелила? Скажи мне правду! Только одно слово, «да» или «нет»! Только один-единственный раз! Больше я никогда не буду просить тебя об этом. Больше тебе никогда не придется этого повторять.
— А что такое правда? — спросил он.
— Так я и знала, ах ты, изверг проклятый! — сказала она. — Проклятый изверг!
— Меня привезли к тебе на носилках, я нес тогда крест страданий всего человечества, а покинул я тебя как победитель жизни, — сказал он.
— Я не понимаю поэзии, — сказала она. — Я спрашиваю только: да или нет?
— Да, — сказал он.
— В таком случае заплати мне десять крон, — сказала она.