Свет мира - Халлдор Лакснесс

Сенокос, поселок утопает в аромате свежего сена, который особенно ощутим в первые дни, когда только начинает гулять коса; скальда охватывает поэтическое сочувствие к молодой траве, срезанной острой косой, косец — это он сам, сперва неуклюжий и неловкий, но крепнущий с каждым днем. Любая работа прекрасна, пока она таит свежесть новизны и может служить темой для стихов. Косить — как это поэтично, но только если косить немного, недолго. Когда работа теряет свежесть новизны, скальд перестает чувствовать себя счастливым. Как скучно косить подолгу! Через неделю он уже страстно желает, чтобы лето поскорее кончилось, чтобы больше не нужно было думать о сене, а можно было весь день напролет сочинять сонеты. Иногда вдохновение нисходит на юношу тут же на лугу, и ему приходится записывать стихи прямо на косовище. К счастью, старший по сенокосу почти всегда пьян, поэтому можно работать, не слишком усердствуя. Часто ранним утром в ясную погоду, еще не очень устав от косьбы, юноша вспоминает свои стихи, и в нем просыпается уверенность, что он великий скальд, хотя пока еще и не признанный обществом. Он твердо решил осенью уехать в Адальфьорд и напечатать там сборник своих стихов, чтобы люди получили возможность наслаждаться благородными мыслями юноши, которому пришлось нести тяжкий крест, но вместе с тем посчастливилось и испить из чаши радости. Он был убежден, что едва он станет признанным великим скальдом, как мать попросит у него прощения за то, что отослала его прочь в мешке холодным зимним днем, и он решил простить ее и остаться с ней, если она того захочет. Может быть, она поможет ему поступить в реальное училище, тогда он станет не только великим скальдом, но и ученым.

Однажды совершенно неожиданно после долгих страданий он получил первое признание на своем поэтическом пути. Так совершаются великие победы, которые одерживают скальды… Еще утром он стоял на лугу, даже не подозревая, как близок приход славы. Это случилось в тот самый день, когда староста вывесил на телеграфном столбе свое объявление. Внезапно среди скошенной травы перед скальдом появился один из сыновей директора и протянул ему листок, на котором было написано: «Явись сегодня вечером в качестве говорящего свидетеля связи с потусторонним миром, напиши хорошее стихотворение о том, как необходима людям наука, особенно наука, изучающая душу, и принеси его в свидинсвикское Общество по Исследованию Души, которое люди духа и носители культуры намерены основать сегодня вечером у меня дома. Ты прочтешь свое стихотворение сам, от своего имени в моем присутствии, а также в присутствии судьи, пастора, доктора и других. P. S. Захвати с собой Псалтырь».

Надо ли удивляться тому, что этот никому не нужный скальд, который до сих пор из-за своей верности душе считался отбросом человечества, просиял. Вот так и поворачивается колесо счастья. Тот, кто в Иванов день еще лежал, точно заплесневелый кусок мяса, в углу чердака в далеком фьорде, во время сенокоса получил от первого в этом славном поселке человека приглашение принять участие в создании общества, и не какого-нибудь, а настоящего научного общества, в которое войдут образованные, видные люди и которое будет изучать душу, и на заседании этого общества его просят прочесть свое собственное стихотворение и от своего имени. Часто скальд бывал недалек от того, чтобы сдаться и свернуть с дороги. Два года пролежал он, совершенно беспомощный, в результате ударов, полученных от животных, людей и богов. Но он все-таки не сдался. И вот оно, вознаграждение. Собственно, он всегда предчувствовал — рано или поздно настанут времена, когда духовное начало будет оценено по достоинству и восторжествует в человеческой жизни. Все, все, что пришлось ему вытерпеть в борьбе за самого себя, за желание быть собой, это главное и единственное желание человека, все, все забылось в минуту победы, забылось и исчезло; исчезли первые в жизни слезы, первый гнев матери, первый снежный буран; скальд отложил косу и возблагодарил Бога.

Судья прибыл из-за гор на семи лошадях вместе с судебным писарем, ибо наутро должно было начаться расследование. По обыкновению он остановился у директора Пьетура. Оулавюр Каурасон употребил все свое искусство и сочинил торжественное стихотворение в честь Науки и Души по случаю их прибытия в поселок, выразил пожелание, чтобы они встретились друг с другом под знаком Правды, но не вникал чересчур подробно в сущность этих понятий. По его телу пробегали холодные мурашки при мысли о том, что сам судья, который стоял намного выше старосты, так же как староста стоял намного выше подопечных прихода, будет слушать эту премудрость. Вечером он не мог есть, его мутило. Стихотворение лежало у него в кармане, и он все время ждал, когда Хоульмфридур попросит, чтобы он прочитал его ей. Но она ни о чем не попросила. Зато она предложила подстричь его, дабы он предстал перед важными особами как истинный носитель духа, и он с благодарностью согласился. Она дала ему выходные брюки и свитер своего мужа, а вот пиджака на такого худого человека, как скальд, у нее не нашлось.

— Представляю себе, как директор рад, что обзавелся новым поэтом вместо меня, — сказала она.

— А разве тебя не пригласили? — спросил он.

— Во мне мало духовного, — ответила она. — Я должна быть благодарна и за то, что мне пока разрешают жить на этом чердаке.

Тогда он сказал:

— Мне бы очень хотелось прочитать тебе свое стихотворение.

— А мне не хочется его слушать, — ответила она. — Пока оно не превратилось в пепел.

— Я тебя не понимаю.

— Стихи хороши только тогда, когда превратятся в пепел, — сказала женщина торжественно. — Когда буквы стерлись и книга сгорела, лишь после этого становится ясно, чего стоило стихотворение.

— Но я уверен, что мне еще никогда не удавалось сочинить такого хорошего стихотворения.

— Если ты смог сочинить стихотворение, которое останется в сердце народа, значит, оно хорошее, — сказала женщина. — Другой оценки не существует.

Потом она подстригла его. Она смотрела на него и улыбалась ему из своего далека, и в окно светило вечернее солнце. Он не понял ее и замолчал, потому что в разговоре с нею он чувствовал себя намного глупее, чем в разговоре со всеми другими людьми, — ее глубокие чистые глаза видели все, но не говорили ничего. Для скальда было загадкой, как могло случиться, что в директоре Пьетуре оказалось много духовного, а в Хоульмфридур — мало.

Глава пятнадцатая

Сильные мира сего расположились в гостиной директора в мягких креслах, судья сидел напротив двери, сцепив руки и беспрерывно крутя большими пальцами, живот его растекся по коленям, жирные сановные щеки невольно наводили на мысль о той части тела, которую меньше всего можно считать родственной лицу. Пастор без передышки счищал с себя пылинки и сопел, его шерстяной костюм лоснился от долголетней чистки. Худой костлявый управляющий в очках сидел рядом со своим хозяином Пьетуром и глотал слюну, движение кадыка было единственным признаком жизни у этого человека. Доктор, съежившись, сидел в кресле рядом со своей женой, вперив в пространство затуманенный взгляд, красноречиво говоривший о том, что для доктора давно уже перестала существовать разница между ночью и днем. Если же какие-то слова или лица пробуждали в докторе смутные воспоминания и внушали ему желание высказаться, докторша тут же закрывала ему рот ладонью и говорила: «Тш-ш». Доктор вздыхал: «О Господи!», улыбался глупой и в то же время злобной улыбкой и пытался кусаться, но не больно.

На стульях со сломанными спинками, на табуретках и складных стульчиках, принесенных специально по этому поводу, сидели три вдовы и четыре женщины, недавно потерявшие своих детей, они боялись пошевелиться и сидели, устремив взгляд прямо перед собой, с застывшим выражением смертельного страха, точно им вот-вот должны были отрубить головы. Одна из них была хозяйка из Скьоула. Все гости были рассажены по кругу. А в середине круга, между судьей и директором, в ярко-красном платье, в новехоньких туфлях, словно она собралась на кладбищенский бал, сверкая бусами и перстнем, сидит собственной персоной сама Тоурунн из Камбара, девица, что водит дружбу с духами, загадочная, неестественно белесая, со стеклянистыми глазами, и как ни в чем не бывало шмыгает носом. Для скальда Оулавюра Каурасона Льоусвикинга стула не нашлось, на его приход никто даже не обратил внимания, кроме тощей безучастной жены директора, которая сказала, что он может постоять в уголочке за дверью.

Поскольку ждать больше было некого, директор начал свою речь. Поприветствовав особо судью по случаю его прибытия на это организационное собрание, которое должно было возвестить начало новой эры в их округе, директор перешел к сути дела. Он еще раз изложил свои взгляды, до некоторой степени уже знакомые Оулавюру Каурасону, заключавшиеся в том, что в этой жизни нет ничего важнее науки, и в особенности той науки, которая ставит своей целью доказать существование потусторонней жизни. Он сказал, что существование высших сил настолько очевидно, что пасторам и врачам нет нужды чувствовать себя оскорбленными или, если участие вышеназванных сил в жизни человека будет доказано, считать это вторжением в их область. (Тут мертвецки пьяный доктор воскликнул: «О Господи, а кто же ангелы — птицы или млекопитающие?»)