Навеселе. Как люди хотели устроить пьянку, а построили цивилизацию - Эдвард Слингерленд

факторов. Исследователи объехали эти мероприятия и опросили свыше 1200 зрителей, задавая вопросы о характере и качестве их опыта, а также об употреблении психотропных веществ в последнее время. Оказалось, что употребление наркотиков, особенно психоделиков и бензодиазепинов, в частности валиума, коррелирует со следующими факторами: на таких мероприятиях царит хорошее настроение, люди активно взаимодействуют друг с другом, во многом меняют свое восприятие{420}. Танцевать и слушать музыку – дело, конечно, хорошее, но именно наркотики ускорили трансформацию восприятия и сближение между участниками. Таким образом, это исследование предварительно доказывает, что психотропные вещества играют важнейшую и слишком часто замалчиваемую роль в удовлетворении базовой потребности человека в экстазе.

В вышеупомянутых международных исследованиях употребления алкоголя социальная активизация оказалась самым часто упоминаемым мотивом для того, чтобы выпить. Однако на втором месте вплотную шел стимул, который исследователи весьма неопределенно обозначили как «самоподкрепление (внутренние положительные эмоции)», иными словами, получение удовольствия{421}. В свете этого давайте завершим анализ роли опьянения в современной жизни рассмотрением двух фундаментальных благ, обычно маргинализируемых в пуританском научном и общественном дискурсе: экстаза и удовольствия.

Экстаз: Отдых от самого себя

Разумный человек обычно пьет.

ЛОРД БАЙРОН{422}

Бóльшая часть этой книги посвящена значению умеренной степени опьянения для индивида и общества. Однако, по замечанию писателя Стюарта Уолтона, «умеренность в действительности не является идеалом, которому отводится много места в сфере опьянения. По сути, опьянение само по себе есть возможность временного бегства от умеренности, заложницей которой неизбежно является вся остальная жизнь». Это перекликается с переживаниями великого защитника дионисийского начала от аполлонического контроля Фридриха Ницше{423}, отмечавшего, что дионисийские оргейя – всенощные буйства, подогреваемые возлияниями и плясками, от которых происходит наше современное слово «оргия», – были призваны дать выход из «ужаса существования индивидуума» в «благословенный экстаз» «мистического единства»:

Под чарами Диониса не только вновь смыкается союз человека с человеком: сама отчужденная, враждебная или порабощенная природа снова празднует примирение со своим блудным сыном, человеком… Теперь раб – свободный человек, теперь разбиты все неподвижные и враждебные границы, установленные между людьми нуждой, произволом и дерзкой модой. Теперь, при благой вести о гармонии миров, каждый чувствует себя не только соединенным, примиренным, сплоченным со своим ближним, но и единым с ним, словно разорвано покрывало Майи и только клочья его еще развеваются перед таинственным Первоединым[34]{424}.

Для служителя Диониса с его жизнеутверждающим настроем сладострастие – «невинно и свободно для свободных сердец, сад счастья на земле, праздничное изобилие и дар будущего от избытка его», «великое сердечное подкрепление, вино из всех вин, благоговейно сбереженное»{425}.

Другой красноречивый поборник пьяного экстатического единения со Вселенной – китайский поэт Лю Лин (221–300 гг. до н. э.). Лю имел дурную славу пропойцы, который плевать хотел на умеренность в любых видах. Говорят, во время одного из запоев он предстал обнаженным в выходящих на улицу окнах своей комнаты, навлекая на себя упреки прохожих, и будто бы кричал им: «Я небо и землю почитаю для себя за крышу и стены, а дом да комнаты – за исподнее свое. Пристало ли господам заглядывать ко мне в подштанники?»[35],{426} Он разработал эту тему в своем знаменитом стихотворении «Во славу силы вина»:

Жил когда-то великий муж.

Для него небо и земля вмещались в один день,

Бесчисленные эпохи пролетали как мгновение.

Солнце и Луна служили ему дверью и окном…

Счастье его было беспредельно.

В иное время он бывал пьян,

А в другое трезвел.

Он вслушивался так прилежно, что не мог различить звук грома,

Всматривался так пристально, что не мог разглядеть громаду горы Тай.

Не замечал он ни стужи, ни зноя, терзающих его кожу,

Не чувствовал ни тени интереса или желания.

Он смотрел себе под ноги на изобилие бесчисленных вещей,

Подобное ряске, колышущейся на реках Дзянь и Хан{427}.

По наблюдению Майкла Ина, у древнекитайских поэтов и писателей вино, употребляемое в подобном избытке, является «священным напитком, дарующим бессмертие и святость тому, кто пьет его», уничтожая оковы индивидуального «я» и делая возможным единение со Вселенной в целом{428}.

Нам незачем разделять эти утонченные метафизические устремления, чтобы понять секрет притягательности экстатического опьянения. Потребность в экстазе, как и желание играть, является для человека базовой, и представляется, что есть она и у других биологических видов. Многие животные играют, и имеются наблюдения за большим числом животных, буквально помешанных на наркотиках, – от дельфинов, кайфующих от токсина рыбы-фугу, до лемуров, одурманивающихся ядовитыми сороконожками{429}. Психотропные вещества используются в животном мире повсеместно, что привело психолога Рональда Сигела к утверждению: опьянение – четвертый мотиватор после пищи, секса и сна{430}.

Однако люди нуждаются в экстазе больше любых других животных. Мы подвержены болезни, которую, насколько нам известно, не разделяем ни с одним другим видом, – самосознанию. Размышляя о сизифовом характере человеческого существования, Альбер Камю однажды заметил: «Если бы в животном мире я был кошкой, эта жизнь имела бы смысл или, скорее, эта проблема не возникла бы, поскольку я принадлежал бы этому миру. Я был бы самим этим миром, которому сейчас противопоставлен всей своей осознанностью»{431}. Одна из главных функций алкоголя и других одурманивающих веществ – хотя бы временно уничтожить то, что социальный психолог Марк Лири назвал «проклятием самости», нашего целеустремленного, подверженного тревожности внутреннего комментатора, вечно препятствующего способности просто быть и радоваться миру. «Если бы в человеческую самость была встроена кнопка отключения звука или выключатель, – пишет Лири, – "я" не становилось бы препятствием для счастья, как это часто бывает»{432}. Человеческая самость не предусматривает кнопки отключения звука, именно поэтому мы и тянемся за бутылкой или косяком. «Сегодня мы намного больше тратим на выпивку и курение, чем на образование», – замечает Олдос Хаксли, поскольку «настоятельная потребность бежать от самости и своего окружения постоянно присутствует практически в каждом»{433}. Эта потребность находит выход в духовных практиках, таких как молитва, медитация или йога, а также в нашем стремлении напиваться и получать кайф.

В книге «Танцуя на улицах» (Dancing in the Streets) Барбара Эренрайх утверждает, что коллективные экстатические ритуалы традиционно играли роль регулярного впрыскивания доз жизненно важного дионисийского элемента в повседневную жизнь людей. От древнегреческих дионисийских празднеств до карнавалов средневековой Европы и собраний «возрожденцев» в ранней американской истории они создавали пороговое пространство, в котором люди могли достичь определенного уровня экстаза, не сравнимого с ежедневной рутиной, далеко выходящего за пределы обыденной социальности паба или симпосия. Как мы убедились, подобные пространства до сих пор существуют в виде таких фестивалей, как Burning Man, или современных карнавалов наподобие новоорлеанского Марди Гра. В менее формальном виде они также сохранились как рейвы во всех их разновидностях, например, таких как современный австралийский doof[36], который проводится под открытым небом в дикой местности и включает длительные безумные танцы, вводящую в транс музыку и щедрые дозы алкоголя, ЛСД и экстази.

Психоделики, зачастую основной наркотик на подобных сборищах, способны вызвать очень мощное состояние блаженства и восторга. Чаще всего описания чужих трипов так же скучны и невыразительны, как и рассказы людей о своих снах (или двадцатистраничный трактат на тему «Истина – это синий цвет»). Имеется, однако, несколько рассказов от первого лица, авторам которых удалось отчасти передать – насколько это по силам такому слабому посреднику, как слова в нашей речи, – магию психоделического опыта. Александр Шульгин, первопроходец в области исследования синтетических психотропных наркотиков, следующим образом описывает пережитое после приема 120 мг чистого экстази:

Мне хотелось вернуться, но я знал, что возврата нет. Затем страх стал меня покидать, и я смог двинуться вперед крохотными шажочками, словно впервые после того, как родился заново. Поленница дров прекрасна, большей радости и красоты я бы не выдержал. Я боюсь обернуться