Оторванный от жизни - Клиффорд Уиттинггем Бирс

На следующий день, 4 января, я сдержал слово и поехал домой. Тем вечером я долго разговаривал с братом. Я не подозревал, что я, человек, способный вести дела с банкирами и несколько часов подряд общаться с начальством, не вызывая сомнений по поводу своего умственного состояния, подпаду под подозрение собственных родственников. Никто и не был взволнован – за исключением брата, прочитавшего мое чересчур замечательное письмо. После вечернего разговора он ушел домой, походя заметив, что увидится со мной утром. Это обрадовало меня, потому что я был разговорчив и мне хотелось поговорить с интересным собеседником.

Когда мой брат вернулся на следующее утро, я с готовностью принял его предложение пойти в его офис, где мы могли бы поговорить без страха быть прерванными. Прибыв туда, я спокойно уселся и приготовился доказывать необходимость моего проекта. Едва я успел «открыть огонь», как в комнату вошел незнакомец – молодой человек большого роста, с которым брат меня познакомил. Инстинктивно я понимал, что эта третья сторона появилась не случайно. В глаза мне сразу бросились темно-синие брюки – помимо них, незнакомец был одет совершенно обычно. Этого было достаточно. Ситуация прояснилась настолько, что последовавшие объяснения были излишними. Словом, я был под арестом или в опасности немедленного ареста. Было бы неправдой сказать, что я совершенно не был взволнован, поскольку я и не догадывался, зачем брат привел меня к себе в офис. Но могу утверждать, что из нас троих я вел себя спокойнее всех. Я знал, что делать дальше, а вот мой брат и представитель закона могли только гадать. Дело было вот в чем: я ничего не сделал. Я остался спокойно сидеть в ожидании вердикта, который, как я хорошо понимал, мой брат с присущей ему решимостью уже приготовил. С заметным усилием (как он сказал мне позже, ситуация была одной из самых трудных в его жизни) он сообщил мне, что накануне поговорил с докторами, которым я так удачно показался неделей ранее. Все согласились, что я был в состоянии эйфории, которая могла как усилиться, так и сойти на нет. Они заключили, что меня нужно убедить добровольно лечь в больницу и пройти лечение, а при необходимости – положить туда силой. Этому совету мой брат и последовал. Хорошо, что дело обернулось именно так. Хотя я знал, что нахожусь в ненормальном состоянии ума, у меня не было четкого понимания того, что мне нужны лечение и ограничение свободы, поскольку та может и дальше распалить уже и без того возбужденное воображение.

Несколько простых заявлений брата убедили меня в том, что это все делается для моего блага и спокойствия родственников. Ради этого я должен лечь в больницу. Я согласился. Возможно, меня убедило присутствие сотни килограммов мышц, представляющих закон. На самом деле, я согласился с большей готовностью потому, что был восхищен той скрупулезной, разумной, справедливой, почти творческой манерой, с которой брат загнал меня в угол. Я склонен верить, что если бы заподозрил, что меня снова положат в больницу, то сбежал бы в соседний штат предыдущей ночью. К счастью, все было сделано в нужное время и нужным образом. Хоть я и пал жертвой хитрости, меня никто не обманывал. Мне честно сказали: несколько докторов подтвердили, что я нахожусь в состоянии эйфории и для собственного же блага должен подвергнуться лечению. Мне разрешили выбирать между заключением суда, по которому я должен буду лечь в больницу штата, и «добровольным лечением», которое я смогу пройти в большой частной клинике, в которой в свое время перешел от депрессии к эйфории и позднее страдал от насилия. Я, естественно, выбрал меньшее из двух зол и согласился немедля лечь в частную больницу. Не то чтобы я боялся снова лечь в больницу штата – просто стремился избежать огласки, которая обязательно последовала бы, потому что в то время статуты Коннектикута не позволяли добровольно лечиться в больницах штата. Кроме того, я знал, что в частном заведении могу наслаждаться некоторыми привилегиями. Утвердившись в обществе и мире бизнеса, я не желал снова терять свое положение; и, поскольку доктора считали, что этот период эйфории будет краток, было бы настоящим безумием давать огласку тому факту, что мое умственное здоровье снова под сомнением.

Однако перед тем, как лечь в больницу, я поставил несколько условий. Во-первых, я сказал, что мужчина в синих брюках будет идти на таком расстоянии позади нас, что ни один друг или знакомый, увидевший нас с братом, не догадается, что я под стражей. Во-вторых, я велел, чтобы доктора в заведении выполняли все мои просьбы, неважно, насколько тривиальными они им покажутся, но, разумеется, чтобы я не мог повредить себе. Я должен был иметь возможность читать и писать столько, сколько захочется. И иметь доступ к книгам и принадлежностям для рисования и письма. Все это было согласовано. В свою очередь, я согласился на то, чтобы, когда я буду покидать территорию больницы, за мной следил санитар. Я знал, что это успокоит моих родственников, которые не могли отделаться от страха, что я, почти нормальный человек, могу вздумать сбежать из штата и противостоять попыткам контролировать мое поведение. Я же думал, что могу легко сбежать от сопровождающего, если мне захочется, и это успокаивало уже меня, потому что, считал я, способность перехитрить охранника оправдает сам поступок.

Затем я отправился в больницу – с готовностью, удивившей меня самого. Жизнелюбие позволило мне сделать очевидно неприятную ситуацию радостной. Я убедил себя, что в течение ближайших недель в стенах «дома отдыха» смогу получить больше удовлетворения от жизни, чем во внешнем мире. Мной владело одно желание: писать, писать, писать. У меня даже пальцы чесались! Это желание было столь же непреодолимо, сколь желание выпить – для пьяницы. Сам процесс письма вызывал опьяняющее удовольствие, состоящее из разных эмоций, которые не поддавались анализу.

То, насколько спокойно, почти по собственному желанию, я снова ступил на это минное поле, может удивить читателя, уже знакомого с мучениями, которые я претерпевал. Но я ничего не боялся, потому что знал все. Я видел самые худшие проявления и теперь знал, как избежать ловушек, в которые я попадал или сам заходил в свое первое пребывание в той больнице. Я был уверен, что ко мне не будут относиться плохо или несправедливо: доктора должны будут сдержать свое слово и быть ко мне беспристрастны. Так они и сделали, и быстрое выздоровление и последующая выписка отчасти произошли по этой причине. Помощники докторов, которые имели со мной дело