Оторванный от жизни - Клиффорд Уиттинггем Бирс

его подчиненного. Он сказал, что я был очень сложным пациентом, и это была правда; я всегда умудрялся делать вещи, которые волновали тех, кто был за меня в ответе. Словом, я привнес в ситуацию то, что назвал «таинственным образом разумным поведением».

Губернатор не встречался лично с помощником врача, который плохо ко мне относился. Если тому и сделали выговор, это было на совести управляющего.

В моем письме губернатору я уделил гораздо больше внимания насилию, которому подвергся в частном заведении, чем условиям содержания в больнице штата, где находился в тот момент. Это могло повлиять на то, как он поступил, вернее сказать – на то, что он сделал. Как бы там ни было, в отношении больницы штата не было предпринято никаких действий. Как я узнал позднее, перед тем как покинуть больницу (я лично спросил у них об этом), официальным лицам не было выслано предупреждения.

И хотя мое письмо не повлекло официального расследования, в целом результаты были. Естественно, я с большой долей удовлетворения сообщил докторам, что перехитрил их, и с еще большим удовлетворением наблюдал, как облеченные властью пытаются, пускай даже временно, защитить беспомощных пациентов от жестокости санитаров. В тот момент, когда врачи поверили, что я, минуя их, послал письмо протеста губернатору штата, они начали защищаться с энергией, родившейся из понимания того, что они наделали. Руководство так и не призналось, что стало действовать из-за моей успешной хитрости, но факт остается фактом: нескольких санитаров обвинили в жестокости, и это было доказано, после чего их немедленно уволили, и на некоторое время насилие по отношению к пациентам прекратилось. До этого же я четыре месяца протестовал совершенно напрасно. Пациенты, остававшиеся в отделении для буйных, сообщили мне, что после моего письма у них более-менее воцарилось спокойствие.

XXVII

Мне не удалось заставить губернатора расследовать происходящее в больнице штата, и я убедился в том, что не могу проводить реформы до тех пор, пока не обрету свободу и не верну себе положение в своем старом мире. Поэтому я оставил роль активиста и, за исключением редких вспышек праведного гнева из-за особо вопиющих случаев насилия, которое мне случалось наблюдать, вел себя как человек, который доволен жизнью.

Я и был доволен. Более того, я был счастлив. Я знал, что скоро обрету свободу, и мне казалось легким простить и сложным не забыть любую несправедливость, с которой я сталкивался раньше. Свобода сладка даже для тех, кто не ценит ее так сильно, потому что не терял ее. Приятные эмоции, которые вызывало во мне скорое возвращение в старый мир, смягчали мою речь и делали меня более управляемым. Эту перемену быстро заметил помощник врача, однако он еще довольно долго продолжал не доверять мне, хотя мне казалось, что я того заслуживал. Однако такую позицию можно было понять, и я его простил. Раньше я столько раз морочил ему голову, что он естественным образом приписывал моим самым невинным действиям сложные и непостижимые мотивы. Долгое время он, по-видимому, думал, что я пытаюсь втереться к нему в доверие, заполучить право бессрочного освобождения под честное слово и таким образом сбежать. Вряд ли он забыл несколько планов побега, которые я придумал и которыми хвастался, пока находился в отделении для буйных.

В течение апреля, мая и июня 1903 года мне позволялось многое, но только в июле я получил так называемое бессрочное освобождение, которое позволяло мне гулять по соседним районам без сопровождения. Мне понемногу возвращались права, так что этот запах свободы, хоть и был манящ, не вызывал такого восторга, как читатель может подумать. Я принимал все как само собой разумеющееся, за исключением тех моментов, когда анализировал свои чувства: я едва ли помнил о своих прошлых лишениях.

Эта возможность забыть прошлое – либо же вспоминать его только усилием мысли – сыграла большую роль в моем счастье. Некоторые люди, пройдя через лишения, подобные моим, склонны думать о них постоянно. Я считаю, что мой иммунитет к неприятным воспоминаниям связан с тем, что я рассматривал свою болезнь, как врач рассматривает дело пациента. Мое прошлое стоит особняком. Я могу рассматривать тот или иной его период в ясном и утешающем свете здорового рассудка, и воспоминание делается совсем незначительным. Я успокаиваюсь еще сильнее, потому что верю, что в жизни у меня есть миссия – шанс быть полезным, и этого бы не случилось, будь я здоров и наслаждайся безграничной свободой.

Последние несколько месяцев, проведенные мною в больнице, были очень похожи друг на друга; единственное различие состояло в том, что каждый приносил с собой все больше свободы. Часы теперь текли приятным образом. Время не стояло на месте, поскольку каждую минуту я был занят каким-то делом. Я рисовал, читал, писал или разговаривал. И если во мне преобладало какое-то чувство, это было стремление к рисованию. Я с удовольствием читал книги по технике живописи. Может показаться странным, однако как только я вновь оказался в мире бизнеса, мое желание стать художником умерло столь же внезапно, как и родилось. Амбиции рисовать явно были вызваны болезнью и улеглись, как только я обрел рассудок; однако я склонен думать, что и сейчас изучал бы искусство с живым интересом, если бы не мог свободно выбирать, чем хочу заниматься. Сочинение книги увлекло меня потому, что сильно соответствовало моим целям.

Летом 1903 года меня часто навещали друзья и родственники. Мы разговаривали, и это имело очень полезный и долгий эффект для моей психики. Хотя к тому моменту я отделался от самых экстравагантных и невозможных планов, вызванных бредом величия (летающих машин и тому подобного), я все еще с жаром обсуждал другие схемы, которые на самом деле имели больше отношения к рассудку. Я разговаривал о высоком, но это было подозрительно, потому что Воображение все еще перевешивало Здравый Смысл. Остатки бреда заставляли смотреть на огромные проекты свысока. Мои слушатели признавали, что при некоторых условиях они возможны. Но дело было в том, что я спешил и очень хотел увидеть результаты. Я думал о проекте, который, как я позже понял, можно осуществить лет за пять – десять, если не за целую жизнь, и считал, что на него уйдет год-два, даже если я буду работать один. Если бы я разговаривал только с умственно неполноценными людьми, возможно, я бы продолжил верить в свою искаженную перспективу. Именно единогласие здравых мнений помогло мне скорректировать собственные взгляды; и я уверен в том, что каждый разговор с друзьями и родственниками приближал мое возвращение к нормальности.

Хотя меня выписали из больницы штата только 10 сентября 1903 года, за