Оторванный от жизни - Клиффорд Уиттинггем Бирс

после прибытия в больницу), – справедливый диагноз моего случая на сегодняшний день, принимая во внимание, конечно, что автор – тот, кто любит писать и может писать с легкостью, даже если то, что он говорит, не имеет литературной ценности. Мое прошлое доказывает, что у меня особенная душевная организация. Два с половиной года я желал достигнуть успеха в литературных делах. Я думаю, что, принимая во внимание то, что я чувствую сегодня, никто не может помешать мне писать. Если бы мне пришлось делать выбор между успехом на поприще бизнеса и неясными перспективами на поприще литературы, я бы с радостью выбрал последнее. Я много раз читал об успешных авторах, которые учились писать и с помощью трудолюбия оттачивали свои идеи. Если эти люди преуспели, так почему же человек, рискующий быть разорванным на части от избытка идей и воображения, не должен преуспеть в том же, учитывая, что он может изложить эти идеи на достаточно понятном английском языке? Он должен преуспеть – и преуспеет».

Следовательно, не откладывая в долгий ящик, я начал практиковаться и экспериментировать и через несколько месяцев появились первые плоды моего труда. Я был достаточно мудр, чтобы осознать преимущества своего положения: меня не раздражали перерывы на работу, которые мне пришлось бы делать, не будь я в больнице, и я наслаждался определенной степенью свободы, которую редко испытывают люди, не состоящие под опекой. Когда мне хотелось читать, писать, говорить, гулять, спать или есть, я делал это. Я ходил в театр, когда этого просила душа, – в сопровождении санитара, конечно, который в таких случаях играл роль закадычного друга.

Друзья заходили ко мне, чтобы повидаться, и приглашали меня (или же я выдвигал это предложение) на ужин за стенами моей «кельи». На одном из таких ужинов произошло нечто, проливающее свет на мое состояние. Друг, в чей плен я попал по собственному желанию, пригласил нашего общего приятеля на вечеринку. Тот не слышал, что недавно я снова попал в больницу. По моему предложению друг, знавший о моем положении, согласился не упоминать о нем до тех пор, пока я сам не затрону эту тему. В нашей встрече не было ничего странного. Мы и раньше собирались вот так, экспромтом. Мы поужинали и, как это принято у друзей, стали обмениваться мыслями, которые свидетельствуют о близости говорящих. Во время нашей беседы я повернул тему так, что возникла возможность обсудить, что я снова заболел. Ни о чем не подозревающий приятель с презрением отмел эту идею.

– Если бы я сказал тебе, что считаюсь безумным и ненормальным, а после встречи прямиком направлюсь в больницу, где официально лечусь, и останусь там, пока врачи не решат, что я готов выйти на волю, что бы ты ответил?

– Я ответил бы, что ты прирожденный лжец.

Это дружеское оскорбление я воспринял с удовольствием. На самом деле это был вовремя сказанный, воодушевляющий комплимент, силу которого его автор никак не мог понять, пока другой мой друг не подтвердил мое заявление.

Если я произвел столь хорошее впечатление на близкого человека в период, когда испытывал эйфорию, неудивительным стало и то, что впоследствии я поговорил с незнакомцем – кассиром местного банка – и не выдал состояния своего ума. Если рассматривать бизнес-переговоры, они стояли особняком. Санитар стоял у двери, и я, человек, проходящий официальное лечение в психиатрической больнице, зашел в комнату в банке и побеседовал со здравомыслящим банкиром. Этот разговор имел влияние на последующие переговоры, которые привели к заключению сделки в сто пятьдесят тысяч долларов.

В день, когда я снова лег в больницу, я зашел в местный отель и раздобыл немного письменных принадлежностей с его символикой. Используя их при написании личных и деловых писем, я умудрился скрывать свое состояние и местонахождение почти от всех, за исключением близких родственников и нескольких друзей. Мне нравилось вести эту совершенно законную двойную жизнь. Я смотрел на ситуацию с юмором, и не зря. Я часто улыбался, когда заканчивал письмо подобными двусмысленными предложениями: «Важные дела заставляют меня оставаться здесь на неопределенный период времени», «Возникла ситуация, из-за которой я вынужден отложить поездку на юг. Как только я подпишу один контракт (контракт с моим разумом), я снова двинусь в путь». На данный момент мало кто из моих друзей и знакомых знает, что в январе 1905 года я был в частичном изгнании. Как я уже признался, я хотел скрыть этот факт не потому, что тема безумия была для меня чувствительной. Позднее мои действия оправдало то, что, получив свободу, я смог безо всякого смущения снова заняться работой. В течение месяца после того, как я добровольно лег в больницу, то есть в феврале, я поехал в командировку на Средний Запад и юг, где и оставался до следующего июля. В это время я чувствовал себя отлично и с тех пор остаюсь в добром здравии.

В то время, когда моя карьера прервалась во второй раз, я получил в свое распоряжение аргументы, подтверждающие, что так называемые безумцы – это результат человеческого фактора, и потенциальный безумец может спасти свой разум, если ему повезет, если к нему будут относиться по-доброму, благоразумно. На такое отношение имеет право любой, кто находится на грани сумасшествия. Хотя во второй период эйфории я никогда не был в столь отчаянном настроении, как в первый, после излечения от депрессии в августе 1902 года, я был настолько склонен к возбужденному настроению, что если бы администрация попыталась навязать мне свою волю, я бы выбросил всю свою скромность к чертям. Я рассказал им краткий афоризм, который придумал во время первого периода эйфории. «Вам стоит лишь нажать кнопку Несправедливости, – сказал я, – как я сделаю остальное!» Я действительно верил в то, что говорю, потому что страх наказания не может сдержать человека, находящегося в хватке эйфории: он становится сорвиголовой.

Самоконтроль был вызван чувством благодарности. Доктора и санитары относились ко мне как к джентльмену. Следовательно, нетрудно было доказать, что я таков на самом деле. Любую прихоть рассматривали с такой вежливостью, что я принимал отказ со здравым спокойствием. Помимо тонизирующих средств средней силы, я не принимал никаких лекарств, кроме самого полезного – доброты. Я чувствовал, что, будучи пленником, все еще могу делать так, чтобы другие исполняли свои обязательства, и это заставляло меня понимать, что нужно сделать, и было постоянным источником восторга. Доктора, доказав свое право на ту уверенность, что я робко возложил на них, когда снова лег в заведение, без особого труда убеждали меня в том, что временное сокращение моих