Земля обетованная - Андре Моруа

3 декабря 1923. – Я редко открываю эту тетрадь, мне почти нечего записывать. И все-таки время от времени меня обуревает властное желание подвести итоги. Выразить свои чувства к Кристиану. Свое растущее восхищение им как поэтом. В настоящий момент он пишет, на тему Мерлина и Вивианы, которую я ему подсказала, драму, прекрасную и более человечную, чем его предыдущие произведения. Как приятно сознавать, что он принял почти все мои пожелания! «Вы оказываете на мою работу самое благотворное влияние», – сказал он мне, и я чувствую, что мою власть над ним (если таковая и существует) можно назвать скорее духовной, нежели физической. О, как я горжусь этим! Кристиан-человек восхищает меня своим абсолютным бескорыстием, интеллектуальным благородством. Деньги, почести, успех, даже слава ему совершенно безразличны. Он стремится создавать произведения, которые мог бы любить сам. Ничто другое его не интересует, да и я нужна ему лишь в той мере, в какой способствую его творчеству. А Кристиан-любовник? Увы, в этом любой мужчина может только разочаровать меня. Еще в первые наши вечера на мысе Фреэль я чувствовала, с какой тревогой, с каким стыдом и смущением Кристиан маскировал поэзией обнаженность своего желания. Сейчас он, кажется, уже считает естественным и привычным, когда я дарю ему свое тело, хотя для меня этот акт все еще остается жертвоприношением – смиренным, но подневольным. Двойственность натуры Кристиана: волшебник, повелитель божественных теней – и студент, циничный и развращенный. Но я люблю его таким, какой он есть.

8 декабря 1923. – Убожество ледяной каморки на первом этаже, где Кристиан принимает меня. Моя спальня в башне Сарразака – просто райский уголок в сравнении с этим мрачным, сырым колодцем. Ну как мужчины могут думать, что женщине приятно раздеваться в пять часов пополудни в безобразной, плохо натопленной и задымленной комнате?! Если когда-нибудь Кристиан прочтет мой дневник, он будет удивлен, даже возмущен. Но я когда-то обещала себе писать все как есть. Иначе зачем вести дневник?

10 декабря 1923. – Долгий разговор с Эдме. Я уже давно хотела попросить ее рассказать мне про Паолу Бьонди, про Фанни: мне нужно знать все о «предыдущей» жизни Кристиана, в которую она посвящена больше, чем я. Правда, я не могу безоговорочно верить Эдме: с тех пор как Кристиан любит меня, я чувствую в ней непонятное предубеждение ко мне. Она, конечно, в этом не признается, да, вероятно, и сама не осознаёт его, но я-то чувствую, что она привыкла быть для него конфиденткой, советчицей и сердится оттого, что я заняла ее место. Вот почему она говорит о нем уже не с таким пылким восторгом, как прежде. По ее словам, Паола Бьонди была женщиной легких нравов, имела множество любовников и Кристиана ни во что не ставила. Эта красивая итальянка, владелица виллы близ Флоренции, в свое время предоставила Кристиану романтический павильон в саду, где он мог работать; Эдме намекнула, что именно это его с ней и связывало. Я ей не верю. Что же касается Фанни Менетрие, по словам Эдме, она любила Кристиана до тех пор, пока не убедилась, что нужна ему больше, чем он ей. Вначале их связывала общая любовь к искусству каждого из них и восхищение талантом другого. Но со временем она устала от этого человека, пренебрегавшего всеми обязанностями главы семьи. Если верить Эдме, Фанни стала искать и нашла более приземленного спутника. Девочка – ее зовут Гиацинта, и Эдме ее видела, – очень похожа на отца. Я хотела бы с ней познакомиться.

20 декабря 1923. – Решила сделать Кристиану рождественский сюрприз, который, надеюсь, приведет его в восторг. Я нашла в одном старом доме на левом берегу Сены квартирку из трех комнат, которую сняла на свое имя и которую с удовольствием обставляю теперь, бегая по антикварным лавкам. Из окон он сможет любоваться старым запущенным садом, где прячется какой-то монастырь и где прогуливаются монахини. Деревянные панели квартиры очень хороши, а полки я постепенно заполняю его любимыми книгами. Таким образом, мне нетрудно представлять себе, что я живу здесь вместе с ним. Увы! Пока это всего лишь одна из тех историй, которые я рассказывала себе в детстве, но, кто знает… Вдруг когда-нибудь…

26 декабря 1923. – Я привела Кристиана в нашу квартиру. Она ему понравилась, и его детская, простодушная радость восхитила меня. Приятно смотреть, как естественно принимает он все, что для него делается. Иногда он даже вызывает во мне ощущение, будто я его служанка. Это короткое, мимолетное чувство. Но я противлюсь ему всей душой! Словно я и впрямь взбунтовавшаяся рабыня, с ее смутной тягой к возмездию.

3 февраля 1924. – Великая радость: я уговорила Жан-Филиппа Монтеля написать музыку на либретто, которое Кристиан по моей просьбе создаст на основе своей драмы «Мерлин и Вивиана». Я уверена, что этот спектакль произведет фурор и прославит Кристиана перед широкой публикой, ведь он давно уже достоин этого. Благодаря дружеским отношениям Пуанкаре с Альбером мне удалось добиться у дирекции Опера Комик права внеочередного представления оперы. Если бы еще год назад мне сказали, что я воспользуюсь высоким положением мужа ради любовника, я бы отвергла эту гипотезу с высокомерным презрением. И может быть, тогда была бы права?

5 февраля 1924. – Вчера вечером дома, во время ужина, ожесточенный спор между Альбером и банкиром Ольманом по поводу курса франка. Я ровно ничего в этом не понимаю, но меня поразили основательность и сила аргументов моего мужа.

– Война, – сказал он, – стоила Франции большей части того, чем она владела. Логика требует, чтобы общество под названием Франция сократило свой капитал и чтобы каждый француз смирился с этой потерей, дабы спокойно пользоваться тем, что осталось. Вы же, напротив, собираетесь повысить покупательную способность франка, доведя ее, елико возможно, до прежнего, довоенного уровня и превратив нашу потерю в увеличение капитала. Это финансовая политика для сумасшедшего дома.

– И однако, – возразил Ольман, – именно эту политику проводит Пуанкаре, которого, я полагаю, вы уважаете.

– Да, – ответил Альбер, – но отношение господина Пуанкаре к франку я назову чисто сентиментальным. Это реакция лотарингца и патриота, который думает так: «Мы выиграли войну и, следовательно, ничего не потеряли – ни пяди нашей земли, ни гроша из нашего золотого запаса». Это благородная позиция, но итоги должны выражаться в точных цифрах, а не в чувствах. Если количество товаров уменьшилось, а курс франка поднялся, значит покупательная способность каждого франка понизилась. Это и ребенку ясно.

Тут даже я его поняла и восхитилась его острым умом, таким проницательным, когда это касается знакомых ему вещей. Эдме Ларивьер когда-то сказала мне:

– Вы ошиблись, не пожелав перевоспитать своего мужа вместо того, чтобы искать на стороне: материал был великолепный.

Это верно, но я не могла стать для Альбера тем, что ему было нужно.

25 февраля 1924. – Катастрофа. Альбер получил – и показал мне – анонимное письмо, разоблачающее мое «развратное» (sic!) поведение. Судя по стилю, оно написано каким-то заводским рабочим, вероятно со слов моего шофера, так как в нем содержатся вполне определенные сведения. Альбер, страшно раздраженный, сказал мне:

– Так дальше не может продолжаться. Я требую уважения к себе в моем собственном доме. Либо ты впредь будешь вести себя безупречно, либо мы разведемся. Лучше мучительная, но короткая операция, чем долгая болезнь.

Мое решение было принято мгновенно. Я не откажусь от Кристиана. Но предвижу нападки со всех сторон. Мама будет против меня, как и дядя Шарль, мисс Бринкер, Сибилла, Эдме, Ларивьер, Роланда, а может быть, увы! – и сам Кристиан. Не потому, что не любит меня, но разводиться, снова вступать в брак, консультироваться с адвокатами, собирать необходимые документы – все эти сложные процедуры испугают его. Он стремится лишь к одному – забыть о прозе жизни и всецело посвятить себя творчеству. И если мне придется вынудить его хотя бы на короткое время спуститься на землю, он меня проклянет.

27 марта 1924. – Вчера трехчасовой спор с Кристианом, ужасный, почти оскорбительный для меня, потому что он твердил одно:

– Вы же знаете, я не создан для брака. Я уже избавился от одной семьи, и не для того, чтобы погрязнуть в другой. Художник не должен жениться. Его искусство живет вечным обновлением, надеждами и потерями. А незыблемость брака губит его.

И еще он сказал: «Равновесие у нас, писателей, – это неустойчивость, а лучшая погода – ураган».

Сам себе противореча, он перемежал все это уверениями в любви, несомненно искренними. Но мне было больно. Я навязала ему ответственность за нас обоих, а это слово его ужасает. Все закончилось тем, чем и кончаются ссоры любовников, но, странное дело, я никогда еще не была настолько близка к Земле обетованной. Слезы и горе возбудили во мне какой-то яростный, неукротимый и нездоровый пыл. Однако я все же не преодолела ту «стену», хотя твердо знаю, что брак подарит мне доступ в рай. До сих пор меня сковывало в объятиях Кристиана сознание незаконности, непрочности нашей тайной любви. Зато в полноте и спокойствии нашей совместной жизни все обязательно наладится.