Владимир Высоцкий. Каким помню и люблю - Алла Сергеевна Демидова

А что касается популярности, то однажды на концерте на вопрос в записке: «В чем причина Вашей популярности, чем Вы ее объясняете?» – Высоцкий ответил:

«Вы знаете, ведь я ее не ощущаю, эту популярность. Все люди тщеславные: хотят, чтобы их все знали, хотят известности. Хотя, в общем, я вам должен сказать – ничего в этом особенного нет. Узнают на улице, ну и что? И не спрячешься в номере гостиницы, надо куда-то ведь уходить, а так больше никакой разницы…

Дело в том, что когда продолжаешь работать, нет времени обращать внимание на то, что сегодня я, предположим, более популярен, чем вчера. Есть одни способ – перестать работать, почить на лаврах – тогда и почувствуешь популярность свою. Мне кажется, что пока я умею держать в руках карандаш, я буду продолжать работать, так что я избавлен от того, чтобы замечать, когда я стал популярен».

Рассказывает Эдуард Володарский:

…он снимался у Говорухина в Ялте. Его в гостинице обокрали – украли чемодан. Я его встречал в Москве, в аэропорту. Он приехал – на нем лица не было… В чемодане были документы: загранпаспорт, права, масса каких-то всяких нужных бумаг… Очень он переживал. Через две недели чемодан пришел. Со всеми вещами. Документы были отдельно сложены в целлофановом пакетике, и лежала сверху записка: «Володя, извините, обмишулились!» Была приписка: «Одни джинсы взяли на память». Вот тут он раздулся от гордости просто. Мне совал записку и говорил: «Видел! Вот видишь! Меня действительно знают».

К своей популярности, когда с ней сталкивался, относился по-разному: иногда презрительно, иногда удивленно, иногда как к само собой разумеющемуся, чаще – не замечая.

Когда они впервые поехали вместе с Мариной отдыхать (Володю еще не выпускали за границу), он потом рассказывал, как им не было житья от любопытных. Залезали даже на деревья, чтобы заглядывать в окна. Рассказывал немного иронически, посмеиваясь, но и чуть-чуть с гордостью – может быть, за Марину…

Его редко узнавали на улицах – уж больно не соответствовал его скромный внешний подтянутый облик тому образу, который создался в воображении почитателей. Часто не пускали – ни в рестораны, ни в театры, ни в другие общественные места, куда обычно «не пускают»… Недаром, думаю, на вопрос анкеты 70-х годов: «Чего вы хотите добиться в жизни?» – он ответил: «Чтобы помнили, чтобы везде пускали…»

Как ни странно, Марину тоже не узнавали. Мы с ней вместе летели в Париж в июле 1981 года. В самолете были шумные французы, которые возвращались из турпоездки по Союзу. Галдели, ходили между кресел и постоянно задевали локтями Марину, которая сидела с краю. Она сказала мне, наклонившись: «Если бы они знали, что с ними летит Марина Влади, они бы на цыпочках тут ходили и говорили шепотом. Ненавижу этих обывателей, для которых только имена что-то значат…» Володя был абсолютно естественным человеком. Никогда не лукавил. Если человек или ситуация ему не нравились – как он ни пытался иногда, но скрыть этого не мог. Иногда в середине общего разговора он резко вставал и уходил – бежал от надоевших ему разговоров, отношений… Если он влюблялся в человека, то человек мог заметить это сразу. Когда не любил – был резок, нетерпим. Даже как-то опускал глаза по-особенному, когда встречался с нелюбимым человеком. Никогда не «выяснял отношений» – ему казалось: и так все понятно.

По характеру они с Любимовым очень похожи – тот же риск, та же непримиримость в приятии или неприятии людей, ясность позиции, самообразование. То же упрямство, когда считали, что так надо: например, Высоцкий мог забыть или выбросить целую песню, но не соглашался изменить или убрать куплет, если считал это неправильным. Так и Любимов – выбрасывал целые сцены сам, но из-за какой-нибудь фразы воевал бесконечно. Ничего в жизни не давалось легко. И тот и другой трудно набирали.

Рвал с человеком сразу, если случалось то, чего он не выносил. У него был друг, и тот попросил у Володи пленку с записями песен, но потом выяснилось, что он эту пленку размножил и продавал. Володя, не выясняя отношений, порвал с ним. Навсегда.

Прощать не очень умел. Иногда годами не разговаривал с человеком. Но в этом не было вызова или позы, просто Володя не замечал этого человека. Все делал со страстью. И принимал со страстью, и так же страстно отвергал.

У него была очень развита любознательность. Он первым в театре узнавал сенсацию или открытие какое-нибудь и очень любил об этом рассказывать. Об экстрасенсах, например, я впервые услышала от него. Он знал, где какая премьера, что снимается на студиях, что интересного напечатали журналы…

Каждый день он получал пачку писем. Ящики его гримировального стола были доверху забиты этими письмами. Он, конечно, не мог отвечать на все письма, но в концертах иногда учитывал какие-то заинтересовавшие его вопросы и очень откровенно и подробно отвечал. Но у него не было свойственного очень многим актерам пренебрежительного отношения к этим письмам и запискам на концертах. Все записки он аккуратно, уходя со сцены, собирал и иногда хранил. Записки всегда читал сразу вслух, находя в этом даже какой-то азартный интерес: а вдруг попадется что-то неожиданное? Но в основном круг вопросов был один и тот же, и письма тоже очень походили одно на другое. Под конец жизни он стал уставать и от этих писем, и от бесконечных одинаковых записок на концертах, и от поклонниц, которые дежурили у подъезда.

Он, конечно, знал о своей неслыханной популярности. В последнее время из-за усталости и нездоровья сидел просто в номере, в гостинице. В Тбилиси на осенних гастролях в 1979 году мой номер был как раз этажом ниже под его номером. Жара, окна открыты. Он сочинял какую-то песню и полмесяца пел одни и те же строчки в разных вариациях. Время от времени зазывал к себе, заваривал чай и пел все ту же песню, каждый раз меняя или слова, или строчки, или целые куплеты. Я взмолилась: «Володечка, сочини уж, пожалуйста, что-нибудь другое…»

Там же, в Тбилиси, устав от бесконечных поклонников, от общения с малознакомыми людьми, от концертов, от «друзей», которые, несмотря на его попытку затворничества, все равно окружали плотным кольцом, он, не дождавшись конца гастролей, сорвался с места и, никого не предупредив, ночью улетел в Москву… Та же ситуация была и на предыдущих гастролях в Минске, и, если вспомнить, почти во всех