Владимир Высоцкий. Каким помню и люблю - Алла Сергеевна Демидова

Высоцкий был щепетилен в вопросах долга и чести.

Он, чувствуя приближение своего конца, пытался раздать перед смертью долги, но их, к сожалению, было очень много – не успел…

У одной нашей актрисы Володя хотел купить очень красивую и дорогую брошку для Марины. Он ее взял, чтобы показать Марине. Деньги за брошку не были заплачены, и за несколько дней до смерти Володя вернул эту брошку со словами: «Пусть лучше у вас она лежит пока, мало ли что со мной может случиться…»

Он всегда спешил. Жил очень быстро. Мало спал. Много работал. Я поражалась его трудоспособности – репетиции, съемки, концерты, спектакли, работа за письменным столом (каждая песня работалась два-три месяца), друзья, поездки… В последний год его жизни – когда он был в Москве – один за другим шли спектакли с его участием. Например: 6 января 80 г. – «Гамлет», 7 января 80 г. – утром «Вишневый сад», вечером «Преступление и наказание».

В том же году зимой он поехал во Францию. За границей было много концертов. Решил наконец лечь в клинику, чтобы излечиться, как он говорил, от «пагубной страсти», оттуда он сбежал к нам, в Варшаву, где мы были на гастролях, чтобы сыграть «Гамлета», потом опять уехал в Париж. Там на этот раз хотел остаться подольше – была надежда, что вылечится: Марина познакомила его с врачом, который в свое время спас ее сына, погибавшего от наркотиков. Виза в паспорте кончалась, в посольстве ее не продлили, и Володя вернулся 11 июня 1980 года в Москву. Совершенно больным… Опять начались спектакли и бесконечные концерты. Остановиться он уже не мог. Иногда на спектаклях он как бы резко выключался из происходящего вокруг него, кровь приливала к голове, убегал за кулисы – там врач, который всегда последнее время был с ним (в ночь перед смертью – тоже), делал ему укол. Лицо резко бледнело. Володя входил в форму, и опять начинался бешеный ритм и гонка.

Понимал ли он, чем кончится его затяжная болезнь? К какой страшной катастрофе приведет? Конечно, да. Задолго до трагического дня 25 июля 1980 года в его творчестве, и особенно в песнях, возникает ощущение близкого конца. Первый раз я это остро почувствовала, когда он написал «Кони»: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!..»

К концу жизни брался за все – репетировал как режиссер спектакль, играл в театре и кино, договаривался на Одесской студии, чтобы самому снимать фильм, писал сценарий, стал писать прозу.

Рассказывает Станислав Говорухин:

Он давно подумывал о режиссуре. Хотелось на экране выразить свои взгляды на жизнь. Возможность подвернулась сама собой. Во время съемок фильма «Место встречи изменить нельзя» мне нужно было срочно уехать на фестиваль, и я с радостным облегчением уступил ему режиссерский жезл.

Группа встретила меня словами: «Он нас измучил!»

Шутка, конечно, но, как в каждой шутке, тут была лишь доля шутки. Привыкшие к долгому раскачиванию работники группы поначалу были ошарашены его неслыханной требовательностью. Обычно день как начинается? «Почему не снимаем?» – «Тс-с, дайте настроиться, режиссеру надо подумать». У Высоцкого камера начинала крутиться через несколько минут после того, как он входил в павильон. Объект, рассчитанный на две недели съемок, был готов в четыре дня, он бы, наверное, снял в мое отсутствие всю картину, если бы не нужно было строить новые декорации, готовить новые объекты. Он, несущийся на своих конях к краю пропасти, не имел права терять ни минуты.

Но зато входил он в павильон абсолютно готовый к съемкам, всегда в добром настроении и заражал своей энергией и уверенностью всех участников съемки.

Когда мы вышли на сцену с Уильямсом – он быстро развел на мизансцены первый акт, по-моему, за одну репетицию, и вместо того, чтобы обсудить, поговорить – куда-то помчался. Я ему: «Володечка, куда тебя несет? Чуть помедленнее». Засмеялся, обнял и убежал… Все делал на бегу. Быстро ходил, быстро ел, быстро говорил… Несмотря на свой образ жизни, он обладал колоссальным здоровьем. В молодости у него был порок сердца, и это, как ни странно, прошло. Любимов, который тоже был могучего здоровья, рассказывал, как однажды они с Высоцким купались в ледяной воде и как даже он, Любимов, не выдержал и выскочил на берег, а Володя продолжал плавать. Он был спортивен, хотя специально спортом никогда не занимался. Но был период, когда он «нагонял бицепсы», спокойно вставал на руки, подтягивался, занимался дыханием по системе йогов. Очень сильная грудь и руки. А ноги казались чуть-чуть инфантильными (хотя был очень пропорционален), может быть, некоторая инфантильность была из-за легкой, чуть семенящей походки.

В конце жизни часто прихрамывал (долго не заживала гнойная рана на ноге), стал ходить тяжелее, чаще уставал.

В молодости он был человеком разгульным, мог пить и петь всю ночь, а потом сесть просто так в самолет и лететь на край света неизвестно куда и зачем – просто не мог остановиться.

В Высоцком, как ни в одном из известных мне людей, сочетались разные таланты. Проявления чисто человеческие. Талант дружбы, где он был преданным и нежным. Талант любви при полнейшей самоотдаче. Талант работы. Причем все на предельном самовыявлении. Его сжигала какая-то внутренняя неуспокоенность, ненасытность, стремление рваться вперед и выше.

Постоянное предчувствие конца и страх, что не успеет выразить все, что задумал, – свое кредо. Противоречие между высоким долгом и реальной жизнью, бытом в конце концов сломало его. Его жизнь – это буйство страстей. Постоянное ощущение, что мог бы сделать больше…

Отсюда постоянные срывы. Резкие разрывы с друзьями – не прощал малейшего предательства. Иногда разрывал очень жестоко.

О двойственности его натуры очень хорошо сказал он сам в стихотворении «Дурацкий сон, как кистенем, избил нещадно…»

В конце его жизни многие жаловались на его надменность, закрытость, замкнутость, объясняя это его неслыханной популярностью, что вот, мол, и он не выдержал «испытание славой». Думаю – это неверно. Он всегда был демократичен. А если ему было интересно, то более благодарного слушателя, более нежного друга трудно было сыскать. Просто в конце жизни все меньше и меньше для себя он находил открытий, все чаще стало интересно оставаться наедине с белым листом бумаги – отсюда, может быть, и некоторая закрытость. К концу жизни он меньше стал «вбирать в себя» посторонних людей, как он раньше сам говорил про себя, хотя по-прежнему его дом был с открытыми дверями, и даже в последний вечер его жизни