Грехи дома Борджа - Сара Бауэр

– С кем?

– С рабыней.

– А для тебя это важно? – Его губы медленно растянулись в плотоядной улыбке. – Такова, значит, твоя цена – жизнь рабыни? Не более?

– Не понимаю, о чем ты.

– У каждого своя цена. Я пощажу ее, если хочешь.

Я разозлилась на него за то, что он попытался переложить на меня ответственность за судьбу Катеринеллы. Понимая, что такова его сущность, я в то же время отказывалась с этим смириться. Хотела, чтобы Чезаре был достоин моей любви.

– Тебе следует пощадить ее ради сестры, – произнесла я. – Я и так тебя люблю.

Наконец я произнесла эти слова. Не так, как представляла, со слезами и дрожью в голосе. Без сладостного вожделения, а резко и возмущенно. Будь он достоин, благороден и всепрощающ, справедлив и бескорыстен, то вообще бы меня не заинтересовал.

Чезаре перегнулся через парапет и устремил взгляд на собор. Дул легкий теплый ветерок, доносивший до нас трели голубок, свивших гнезда среди фризов и статуй. Фасад из розового мрамора поблескивал, как теплая плоть в первых лучах солнца.

– Леон Баттиста Альберти, – объявил он. – Построил колокольню, – добавил Чезаре, перехватив мой удивленный взгляд. – Этот человек утверждает, будто не существует никаких правил, чтобы нарушать их или руководствоваться ими. Каждый из нас остается один на один с собственной изобретательностью.

Я опустила ладонь ему на спину, касаясь кончиками пальцев огненно-рыжих локонов.

Ни дыма, ни серы. Ни горящих костров. Воздух абсолютно чист. Мы оба это поняли и повернулись друг к другу, собираясь что-то сказать, но ни один из нас не произнес ни слова. Время замедлило свой ход, а потом остановилось, и жизнь моя изменилась навсегда.

Губы, разомкнутые для слов, встречаются в поцелуе. Языки, которые дразнили и флиртовали, упрекали, защищали или объясняли, теперь говорят только на немом языке любви. Вероятно, оттого, что я так устала, я отдаюсь поцелую и наблюдаю за собой откуда-то с вышины, паря в обновленном чистом воздухе, и мне ясны мои намерения, поскольку сознание не спутано. По своей сути, под всеми нашими шелками и хлопком, мы не сильно отличаемся от собак, которые спариваются в канавах. И с этой мыслью приходит низменная похоть, прижимающая мое тело к телу Чезаре, лишающая меня всякого благоразумия, рассудочности и чувства приличия. Мои веки тяжелеют и закрываются, дыхание переходит из груди в его легкие.

И в тот момент, когда мне кажется, что я задохнусь от восторга, а все мое тело превращается в сироп, Чезаре спасает меня.

– Спасибо, – говорит он, выныривая из поцелуя, хотя продолжает держать меня так близко, что я ничего не вижу, кроме черт его лица. На таком расстоянии они приобретают геометрию ландшафта, сплошные равнины и углы, и я до сих пор их вижу, несмотря на прошедшие годы и разделяющий нас океан, ведь для сердца не существует хода времени.

– За что? – спрашиваю я в ту минуту, когда еще была девочкой.

– За то, что спасла Лукрецию.

– Я ничего не сделала. Ее спас Торелла. Его и благодари.

Чезаре убирает руку с моей талии, чтобы снисходительно взмахнуть ею.

– Торелла будет вознагражден. У меня для него найдется пара превосходных мулов. Самых лучших. Из Пуату. Это во Франции.

– Там твоя жена, – невольно произношу я и тут же жалею о своих словах.

Он досадливо вздыхает.

– Виоланта, разве я тебе не говорил, что у меня нет времени на обхаживание дев? Твоя совесть – твоя проблема, не моя.

– А твоя?

– У меня ее нет. Не знала? – Чезаре внезапно улыбается и крепче прижимает меня. – Я монстр, – тихо рычит он, покусывая мочку моего уха. – Я превращаюсь в волка, когда наступает полнолуние, и пожираю сердца всех неразумных, кто в меня влюбляется. Зажаренные с грибами.

– Мое ты должен съесть с розмарином, – шепчу я, жарко дыша ему в шею. Ведь розмарин – трава солнца, он облегчает работу сердца и очищает мозг. Чтобы у меня не осталось никаких сомнений в том, что я делаю.

– И апельсинами.

Он берет меня за руку и ведет в апельсиновый сад, лавируя между деревьями в горшках и маленькими жаровнями, где всегда горит огонь, чтобы растения не замерзали зимой. Апельсины созревают в разное время, поэтому воздух наполнен смешанными ароматами плодов и их цветов, горячего камня и гудением пчел, снующих среди бело-восковых бутонов. Лоджия тянется вдоль одной стороны сада. Глубоко в ее нише под парчовым балдахином стоит широкая каменная скамья, на ней горой навалены атласные и бархатные подушки, такие же яркие и блестящие, как фрукты на рыночном прилавке.

Чезаре заводит меня под белую мраморную арку в голубую тень лоджии. Его магия ослепляет соглядатаев в окнах замка и укорачивает языки сплетников на площади. Ничто не имеет значения, кроме того, что он крепко сжимает мою руку и я ощущаю тепло его ладони. Чезаре берет подушки и распределяет по скамье. На первый взгляд небрежные, его действия точны и обдуманны. Меня завораживает то, как его грация преображает даже такую повседневную обыденность, превращая ее в ощутимую поэзию: каждая взятая в руки подушка, каждый поворот и наклон корпуса – строфа. Подушки, как мне кажется, становятся окончаниями строф, и от этой мысли я улыбаюсь. Он видит мою улыбку и замирает, чтобы улыбнуться мне в ответ.

Чезаре протягивает ко мне руку с ожогом от пороха. Я делаю к нему шаг и начинаю обнимать его за талию, но он берет мои руки и прижимает к груди. Рубашка на нем распахнута, поэтому мои ладони ложатся прямо на влажную кожу, а волоски на его груди закручиваются вокруг моих пальцев, словно связывая нас вместе. Поросль на груди темная, без всякой рыжины, и сердце его бьется очень ровно по сравнению с моим, готовым выскочить из груди.

Я внезапно цепенею от ожидания и неуверенности. Ладони становятся влажными, и я молю, чтобы он этого не заметил. Но Чезаре замечает и спрашивает:

– В чем дело?

Мои щеки вспыхивают от его огненного взора.

– Я… я не Фьямметта и не принцесса Санча…

Он прижимает палец к моим губам. Я чувствую запах камфары, которой обрабатывают подушки от моли.

– Для меня ты дороже, чем любая из них. Ты ведь это знаешь, правда?

Я киваю. Я действительно знаю это, хотя не понимаю, почему я ему так дорога. У меня нет ни городов, ни земель, ни имени, ни титулов, ни любовного опыта, если не считать уроков Анджелы. Знания без понимания недостаточно, чтобы я расслабилась. Криво усмехнувшись, Чезаре подхватывает меня на руки и нежно опускает на подушки.

– Тогда чего ты боишься? – спрашивает он, стягивая рубашку через голову. Волосы у него на груди растут в форме кубка, чаша сужается в ножку сразу под ребрами. – Что ты подумала? – Я не отвечаю, но Чезаре настаивает, и я сдаюсь. Он смеется и садится рядом. – Покажи.

Я подвожу руку к его левому соску, темному, как шелковица. Мне кажется, что это не моя рука. Свет, просачивающийся сквозь балдахин, окрашивает ее фиолетовыми пятнами. Я очерчиваю кончиком пальца кубок, спускаясь с ребер на мускулистый плоский живот, а Чезаре ежится и смеется. Боится щекотки, догадываюсь я, и сердце мое подскакивает. Но он снова становится серьезным, когда мой палец замирает ниже пупка, где продолжается ножка кубка.

– Не останавливайся, – говорит он, спуская бриджи. Высвободившись из заточения, его член так и тянется к моей руке. – Вот видишь, ты как магнит желания, – бормочет он, но моя рука парализована, словно у нее есть собственное понятие о скромности, и не подчиняется мозгу. Мое тело дрожит, пока идет эта война между ними.

А Чезаре, который знает толк в войнах, усаживается поглубже, сбрасывает сапоги и растягивается рядом со мной на подушках, после чего медленно и уверенно начинает расшнуровывать мой лиф. Я одевалась в спешке, когда потребовалась моя помощь мадонне, поэтому на мне нет корсета. Я ложусь, руки по швам, сжав кулаки так, что ногти впиваются в ладони, и сознаю только, что Чезаре прижимается к ямке между животом и холмиком Венеры. Он спускает с моих плеч сорочку и целует грудь, обводя каждый сосок кончиком языка. Я думаю об Анджеле.

– А знаешь, – бормочет он, – Христофор Колумб однажды написал королеве Изабелле, что земля имеет форму женской груди и Эдемский сад находится на ее соске.

Я не спрашиваю, откуда ему это известно. Желание охватывает все мое существо, самые потаенные уголки, о которых я до сих пор не подозревала. Они будто ждали моего конкистадора с его мудрыми руками и бесшабашной улыбкой. Слегка переместившись, Чезаре забирается рукой под мои юбки, разводит в стороны бедра, исследуя этот новый мир.

– А ты не веришь в Эдемский сад, – напоминаю я ему.

– О нет, верю, – шепчет он, и я думаю о доне Христофоре и о том, что я теперь, как та земля, в ладонях у своего возлюбленного.

Его пальцы осторожно гладят и исследуют, но не находят того, что ищут, и я хочу помочь ему, направить его, но не знаю как. Мечтаю подарить ему счастье, желаю, чтобы он любил меня, поэтому притворяюсь, извиваясь и вздыхая, и верю, что он обманывается. Чезаре вдруг резко отстраняется и покидает наше ложе. Сбросив остатки одежды, он стоит надо мной, а меня внезапно охватывает желание расхохотаться.