Жажда - Татия Суботина

Чем больше я думала о том, что могло или уже случилось с Данилом, тем паршивее становилось. В груди бушевал настоящий ледяной смерч, обдавая сердце морозным дыханием. Татуировка на запястье, что появилась после ритуала, поблекла и жглась, точно я изрядно сыпанула пригоршню соли на открытую рану. А медальон, подарок Потрошителя, и вовсе стал мерцать приглушенным светом, будто бушевавшая в нем до этого жизнь, медленно, но верно утекала в пустоту.

Устроившись на дне лодки в позе эмбриона, я бездумно утирала мокрые щеки. Собственная глупость и ненужная сейчас эмоциональность только раздражали, но справиться с этим никак не получалось. Из меня будто в один миг всю силу выкачали, не осталось даже запала на то, чтобы продолжить костерить себя, на чем свет стоит. Чувство вины, тоски и горькой потери чего-то важного были мучительны. Даже прежние уговоры о том, что Данил — враг, монстр, эгоистичный ублюдок, не помогали заглушить болезненные укоры совести. То, что блюстительница морали оставалась нема при соучастии в убийствах одногруппников с последующим пиршеством их телами, а сейчас била наотмашь после побега с острова, не просто сбивало с толку, вводило в некую форму ступора!

Закрыв глаза, мне осталось только надеяться на чудо, что дрейфующая на волнах лодка причалит обратно к берегу острова Потрошителей. Пока же единственной доступной возможностью стало полное бездействие.

В попытках навести порядок в сущей неразберихе мыслей, эмоций, желаний, прошлого и настоящего, я и сама не заметила, как провалилась в царство снов и… оказалась на уже знакомой полянке перед хижиной бабы Стаси.

Ничего здесь, казалось, не изменилось после последнего моего визита, еще тогда в далеком детстве. Как бабулечка умерла, так точно и дорогу мне сюда заказала. Вначале я просто боялась возвращаться в хижину, было слишком непривычно больно и пусто внутри от мысли, что на скрипучем пороге меня никто больше не встретит. Потом же, когда тоска притупилась и желание посетить дом бабы Стаси вновь проснулось, захотелось обновить воспоминания, забрать на память несколько безделушек, я просто-напросто не нашла дорогу. Часами бродила по лесу, пытаясь отыскать знакомую тропинку, что вела к хижине, а все впустую.

Мама же наотрез отказалась вести меня, ссылаясь на то, что, мол, дом уже продан другим людям, а все вещи были розданы нуждающимся. Когда только все успела? Так и получилось, что от бабы Стаси мне остались на память тоска в сердце и несколько обрывчатых, но безумно сладких, детских воспоминаний.

На крыльцо я не поднялась, а просто-таки вбежала сломя голову. Старые доски отозвались жалобным скрипом. Неистовая радость смерчем поднималась в груди, когда я смело провернула ручку и зашла в дом.

Первым встречавшим оказался аромат свежеиспеченных пирожков с капустой. Я заприметила глубокую тарелку со сдобой на огромном, деревянном столе с массивными ножками сразу, как вошла. И только потом перевела взгляд на бабу Стасю, что хлопотала у печки, вытаскивая глиняную посудину, от которой в воздух поднималась пышная шапка пара.

— Проголодалась, дитятко? — повернула голову бабушка, одаривая меня теплой улыбкой. — Давно пора кушать, внученька, иначе плохо тебе будет. Почему так долго не приходила? Не спалось?

Внутри меня все смешалась в непонятную кучу малу: мысли, воспоминания, ощущения. Глупо таращась на самого родного мне человека, я могла лишь часто хватать воздух, словно задыхалась, и смаргивать горячие слезы, что нет-нет и накатывали, смазывая четкость картинки.

Невозможно было передать всю гамму эмоций, накативших на меня, простыми словами. Я попыталась и претерпела неудачу:

— Бабулечка, но… как?

Она еще больше заулыбалась и как-то совсем по-детски зацокала языком. Медленно, с трудом переставляя распухшие ноги, донесла и поставила глечик на стол.

— Забыла, Мартуся, что бабушка все знает? — хитро прищурилась баба Стася. — Помнишь, что я тебе говорила?

— Работа у бабушки такая — все на свете знать и меня любить… — Как в бреду глухим голосом повторила я заученные еще в детстве слова.

— Правильно, внученька. А теперь садись за стол, чай, в ногах правды нет, да и не было никогда.

Сидеть на твердой узкой лавке никогда не приносило особого удовольствия, но рядом с бабушкой все мелкие неудобства сглаживались и забывались, как несуществующие. Главным было ее присутствие, отчего в груди у меня неизменно теплело, как летом.

— Что это? — спросила я, покосившись на мутно-зеленый отвар, что налила бабуля из глечика в толстую глиняную чашку.

— Тебе для сил сварила, — заверила бабушка. — Пей. Отвар хоть и вяжет во рту, но ни разу еще не подводил. Травки в нем сильные, мудрые, на хорошую отдачу годные.

Чашка была такой громоздкой, что для удобства ее пришлось ухватить двумя руками. Глиняные бока оказались теплыми и приятно грели пальцы. Несмело отсербнув напиток в первый раз, я ждала протеста от организма: тошноты, рвотного позыва, но ничего такого не случилось. Жидкость не внушала доверия, но бабушка, внимательно наблюдавшая за мной, никогда не причинила бы мне вред. Будь он случайный и тем более намеренный.

Отбросив осторожности, я выпила половину чаши почти залпом, обжигая язык и мягкое небо.

— С пирожками вприкуску, — подсказала баба Стася. — Кушай, Мартуся, кушай.

Сдоба у бабушки всегда получалась необыкновенной. Тесто воздушным, пышным, ароматным, неважно стряпала она из скудных ингредиентов или тогда, когда всего было в достатке. Отвар отдавал на языке полынной горечью и свежестью мяты.

Только на третьем, с ладонь, пирожке я почувствовала приятную сытость. А потом в животе что-то остро скрутило, отзываясь болью во всем теле. От неожиданного приступа я сжала зубы, чтобы не застонать. На лбу проступила испарина.

— Ба…

— Сейчас отпустит, — сжала она своей шершавой, теплой ладонью мою руку, словно пыталась подарить утешение. — Потерпи.

Когда от боли перед глазами засверкали звезды, все прекратилось. Так же скоро, как и говорила бабушка. Нечто новое, неведомое мне ранее, мощно стукнулось о ребра, точно пыталось вырваться наружу, ударило в сердце и будто окутало его теплым, плотным одеялом. Вместо неприятных отголосков приступа в голове прояснилось.

Я вспомнила свой последний визит во сне к бабе Стасе в таких ярких и четких деталях, что стало жутко.

— Ба, — насилу выдавила из себя сквозь сдавившие горло слезы, — прости, что не послушала. Обернулась.

— Давно простила, Мартуся. Разве могу я на свое золотце обиды глупые держать?

Мучавшие меня вопросы столпились, вступая в борьбу за первенство, что ранее озвучить, а что позже… От наплыва мыслей и эмоций я вновь растерялась, не зная за что ухватиться в первую очередь. А потом точно плотину прорвало, слезы покатились градом и стало по-настоящему страшно.